Больница
Маршрут этот быстро стал привычным. Она пробыла в больнице 15 дней, я ходил по нему каждый день, иногда по два раза – утром к врачу, потом к ней.
Другой конец Москвы. От метро идти – минут 10. По дороге – вечером, во время свиданий – сразу угадываешь людей, идущих туда же. С сумками, озабоченных.
Первый раз я там был утром, 15 февраля, после той ночи, когда её увезли. Вначале в справку. Говорят – такое-то женское отделение. Больничный двор, дорога вглубь и старый корпус. Чугунная лестница на второй этаж – старая, литая, однопролётная, явно дореволюционная, теперь таких не делают.
В 11 часов – приём у зав. отделением. Дверь в отделение заперта. В комнате перед дверью – ряд стульев откидных, как из старого кинозала. Несколько человек сидит – очередь. Время от времени дверь открывается, посетитель выходит, возникает сестра и зовёт следующего, предварительно спросив его – кто лежит. На одного посетителя уходит минут 15 – 20. Иногда проходит кто-нибудь из персонала – у каждого ключ, открывают и запирают за собой дверь.
Жду минут сорок – час. Наконец пускают и меня. Ведут через другую комнату – там по вечерам свидания – в длинный коридор. Посередине кабинет заведующей. А в конце коридора, далеко, метрах в 20, кто-то время от времени кричит. Кажется – Лида, хотя полной уверенности нет. Я не вижу. И голос – не обычный её голос. Потом я спросил – это она кричала.
Вхожу к врачу – NN. Несмотря на русское имя, восточного типа женщина лет 50. Жгучая брюнетка. Властная, уверенная в себе, явно неглупая. И, скорее всего, стерва.
Расспрашивает меня – что и как. Рассказываю, она пишет. Потом я спрашиваю. Говорит – серьёзно, острый психоз. До сих пор не можем успокоить. Лежит она в коридоре. Мест нет.
Понимаю, что лучше бы сразу дать взятку. И NN как бы намекала – спрашивала, как теперь платят научным работникам. Но я не умею. И понимаю – что она – опытная стерва и хороший психолог, понимает, что я не умею. И я не даю. Что, конечно, не способствует. Впрочем, может быть и не сильно меняет ситуацию. Вряд ли, получив взятку, она что-то делала бы специально*).
Тут опять слышатся крики. Я спрашиваю – да, это она кричит. Её привязывают – она буйная. Я выхожу – но её койка далеко, меня туда не пускают, я почти ничего не вижу. Кажется, она стоит. Ужасно.
Да, я спросил, не нужно ли достать какие-нибудь лекарства. В частности думал, что это тоже может быть формой взятки. Она сказала – ничего не нужно. Но потом – разве что стелазин в таблетках. Я развил бурную деятельность. Достал несколько рецептов, нашёл лекарство во французской аптеке, в следующий раз сказал ей, что достал, показал (она, кстати, не знала французского названия и не была уверена, что это то же самое, хотя я проверял по Мошковскому). И в результате сказала – зря вы деньги тратите, у нас всё есть.
Еду домой. Готовлю передачу. Тапочки, какую-то одежду. Питьё, фрукты. Записку не пишу, только фамилию – почему-то уверен, что она не может читать. Вечером еду снова. Время свиданий с 5 до 7 вечера. Но какое у меня свидание. Она же лежит. Прохожу в эту комнату для свиданий. Там стоят столы, стулья. Больные выходят из своего коридора – их зовут нянечки или сёстры (при этом дверь закрыта на ключ, её каждый раз открывают и запирают снова). Таких выходящих (и посещаемых) больных – 8 – 10 человек за вечер. А всего в отделении 7 – 8 палат, 60 – 70 больных.
Разговариваю с нянечкой. Говорит – Лида спит. Передаю свою передачу. Что-то она относит, что-то ставит в холодильник. В этой комнате свиданий два больших холодильника. Один – для персонала, другой – для больных. Оба запираются: висячие (!) замки, к холодильникам приделаны петли.
Ходил я в больницу каждый день. В среду и в четверг (во второй и в третий день) – передавал, как и в первый раз, питьё, фрукты, еду – понемногу. И – без записки, только фамилию. Нянечки или сёстры – с кем общался – мне говорили, что она часто буянит, кусается, царапается. Обычно она привязана, ей ставят капельницу.
А Лида потом мне рассказывала, что когда она впервые пришла в себя, то не понимала, где находится. Вроде бы больница, но никаких окон. Почему-то рядом дверь и из-за неё звук швейной машинки. Почему швейная машинка? Значит не больница. Оказалось потом, что за дверью кастелянша, которая часто шьёт. И мучители какие-то. Привязывают. Рассказывала, как при этом всё затекает, нестерпимо больно.
Потом сознание прояснилось. Похоже, что больница. Ходят больные. Какая-то лесбиянка приставала, предлагая свои услуги. Какая-то девочка рядом, добрая, но сумасшедшая – вокруг действительно сумасшедшие, сумасшедший дом.
Сёстры – сказать грубые – ничего не сказать. Говорят только матом. «...А ты, блядь, если будешь кочевряжиться, я тебе такое всажу, что быстренько на тот свет отправишься...» И действительно: могут всадить.
А она, ещё не совсем придя в себя, пыталась качать права – спрашивать, что ей колют, какие таблетки дают. Никто, естественно, не говорил. Надо и колют. Она протестовала, не давалась, кусалась, царапалась.
Нельзя узнать, сколько времени. Ни у кого из больных нет часов. И нигде в отделении нет часов. Единственные «временные сигналы» – завтрак, обед и ужин. А у неё в коридоре даже окна нет – день? ночь? – не поймёшь.
22 июля
Был ли я с ней (мы с ней) счастлив(ы)? Хочется ответить другими словами. Мы жили нормальной, полной жизнью. Может быть норма – в правильном смысле этого слова – это высшая степень счастья. Хотя у каждого из нас была и своя жизнь – своя работа, свои друзья, – мы были близки, как только можно быть близкими.
Ссорились ли мы? Конечно, бывало. Но, в общем-то, по мелочам, от какого-нибудь локального непонимания, от обиды – на кажущееся (или действительное) невнимание.
Наверное, я мог бы доставлять ей больше радостей. В общем-то все или почти все наши радости – поездки (в частности, «свадебные путешествия»), гуляния, походы в кино, в театр, на выставки – всё это было по её инициативе.
***
Прошло больше полутора месяцев. И всё равно, каждый день перебираешь в памяти – как всё было, что не сделал, что нужно было ей сказать в эти дни, что сделать. Уйти сразу в отпуск, позвонить врачу, заставить пить лекарства. Что толку перебирать? И невозможно остановиться, не думать об этом. И слёзы капают. Поздно.
***
В эти дни М.Е. позвонила Рожнову. Тот позвонил в больницу, добрался до NN и произвёл на неё впечатление – она потом всё время говорила о Рожнове.
В пятницу утром я был у NN. Первое, что она сказала, что ей звонил Рожнов – «.. Такой ученый, такой человек». Сказала, что Лида слегка пришла в себя, она с ней беседовала. Состояние тяжёлое. Что-то опять у меня спрашивала, записывала. Я спросил, какой диагноз? – «Диагноз – ну что вам диагноз, ну какая-то форма шизофрении...» Конечно, ещё никаких свиданий. Я сказал, что купил этот стелазин. – «Ну зачем вы деньги тратите?»
Вечером я приехал с передачей. Был в полной уверенности, что Лида ко мне ещё не в состоянии выйти. Но нянечка, ничего не зная, крикнула в коридор – «Кнорина».
И вот, через какое-то время я увидел, что по коридору её под руки ведут ко мне – она еле идёт. Подошла, мы обнялись. И она прежде всего сунула мне в руку записку. Сказала – потом прочитаешь. Первые её вопросы – как бы в продолжение старого бреда: «Никто не умер? Моя мама жива? Твоя мама жива? Валерочка не приехала?» Я её успокоил. И она сразу же стала абсолютно нормальной. Рассказывала, как в больнице. Что из врачей тут – только NN (или Херувимовна, как Лида её окрестила), больше никого нет. И что она только один раз с ней разговаривала. Говорила, что помнит, как везли сюда. Как скверно тут. Сёстры ужасно грубые. Привязывают. Как лежала привязанная, просила принести судно, а ей говорили, делай под себя, блядь, ничего с тобой не будет... Вначале не могла ходить, еле умолила, чтобы баночку какую-нибудь дали – пописать. Потом стала доползать до туалета. Он один на весь коридор, два унитаза на 70 человек. Грязь жуткая. Раньше в этом помещении было отделение для призывников, подозреваемых на психовость. И они тут всё разнесли.
Говорила, что передачи мои получала. Упрекала меня, что я не писал ей записки, только фамилию её (я-то думал – по рассказам Херувимовны – что она практически без сознания). Спрашивала, как долго она здесь. Мы составили с ней вместе «календарь болезни», ей было очень важно «привязаться ко времени», выйти из этого провала, как бы вернуться к нормальному восприятию времени. Просила меня принести ручку и бумаги. Кажется, я тут же дал ей, не помню уже.
Жаловалась, что не было стула ни разу. Просила слабительного. Чернослив, который я ей посылал, не действовал.
На следующий день её опять привели под руки. Когда она дошла до меня, ей стало плохо, она буквально сползла на пол. Прибежала сестра, сделала укол, сердечный – кардиамин.
Сели. Она была уже совсем «адекватной» – так они (психиатры) говорят. Попросту – абсолютно нормальной, только дико слабой. Как будто её изжевали всю.
Пришла Тонька, чуть опоздав – я звонил ей накануне и мы договорились придти вместе. Сидели, болтали всё время свидания.
Следующий день. Воскресенье. Я был один. И она «разматывала» весь свой бред тех дней.
Ей казалось, что Успенский поручил ей подобрать команду для какого-то полёта, то ли на космическом корабле, то ли ещё куда-то. И она писала, подбирала списки.
Потом она подбирала имя для нашего ребёнка. То ли приёмного, то ли родиться должен был. И страх, что если назовет какое-то имя, то человек с таким именем умрёт. И от этого страх – не умер ли кто-то из близких (это уже был какой-то «перевёртыш» еврейской традиции – что называют детей в честь умерших близких).
Игра, которую она почему-то называла «Старуха, дверь закрой». По какому-то анекдоту о старике и старухе, которые с помощью мешочков то ли с камушками, то ли с бобами, признавались на старости лет в своих изменах. Или она склеила этот анекдот со сказкой про старика и старуху, кто первый заговорит.
Не помню уже, что было в понедельник. А во вторник, 22, почему-то не с утра, а во внеурочное время, вечером, принимала Херувимовна.
На этот раз я пытался предложить ей деньги. Она, естественно, отказалась. Как она потом говорила Лиде, она считала меня полным лопухом. Какие можно со мной иметь дела?
Вообще она потом говорила Лиде, что удивительно, как она живёт с таким дураком. Конечно, мол, мною легко вертеть, я полностью «под каблуком». Но она (Лида) ведь умная женщина, ей надо кого-то поумнее.
А мне, на этом приёме она (Херувимовна) сказала, что Лида скандалила, покусала сестру, ей сделали укол и она спит, и не может выйти на свидание.
Но когда я, действительно как лопух, поверив Херувимовне, давал няньке передачи, она то ли крикнула Лидину фамилию, то ли Лида просто услышала. И крикнула мне, что придёт.
И пришла, очень возбуждённая этим скандалом, и рассказала мне о нём. Когда ей утром делали уколы, она стала «качать права» – спрашивала, что ей колют и дают. Требовала врача – та уже очень давно не приходила, видимо, с прошлой недели. Лида наивно считала, что врач должен ходить каждый день (по крайней мере, каждый рабочий день).
Она, видимо, не давала делать укол, тогда её стали привязывать, она стала кусаться. Сестра ей кричала: «Я тебе, блядь, сейчас такое вколю, что сразу окачуришься».
А Херувимовна либо так и не пришла, либо пришла, когда уже Лида её не воспринимала.
В общем, Лида говорила – домой, здесь жить нельзя. Врачи не смотрят, колют и дают непонятно что. На состояние никто внимания не обращает. А ей просто физически очень плохо. Кроме слабости, дикая аллергия, во рту язык почти не действует – опух, воспалена и вся полость рта. Стула не было чуть ли не с самого начала. Условия ужасные. Персонал – особенно сёстры – жуткий. И т.д. Я «пошёл на поводу» – стал думать, как бы её вызволить, хотя, естественно, очень боялся этого. Я же не знал, что происходит в таких случаях, насколько можно быть дома, насколько нужны уколы и т.д. И если выписывать, то как?
Звонил какому-то врачу. Тот на меня орал, говорил, что нельзя. То, что я ему рассказал про больницу, было для него нормой. Говорил, как опасно выписывать. Но совет, как выписывать – дал. Лида не подписывала бумаги о согласии на пребывание в больнице. И этот врач говорил, что это ляп администрации (Херувимовны) и нужно упирать на это. На самом деле он, видимо, тут отстал от нового закона по психиатрии. Этот закон только что «достиг» больниц, был ещё внове для администрации, и они его боялись. А по нему без согласия больного держать его в больнице нельзя. Не то, что раньше.
Я позвонил на всякий случай и Шихановичу – про права человека – и он мне про этот закон объяснил.
В общем я, с сомненьями большими, всё же считал, что раз ей там так плохо (а я считал, что она в целом здраво оценивает обстановку), то надо выписываться. И как-то пытаться дома лечиться. Хотя непонятно как.
На следующее утро я позвонил Херувимовне и сказал, что Лида не хочет оставаться, и что я хочу её взять. Она стала верещать, пугать меня. Но видно было, что и сама чем-то не то что напугалась, но и на неё эта решимость подействовала. В результате мы договорились, что я приеду, мы устроим совместную встречу – втроем – и на ней всё решим.
И вот – «очная ставка». Лида пришла на неё какая-то расслабленная, совсем не такая, как накануне вечером. Не исключено, что ей утром что-нибудь вкололи. Херувимовна стала говорить, что нельзя домой и спрашивала, какие претензии. Лида как-то со всем соглашалась, сказала, что хотела только узнать, какие лекарства. Херувимовна перечислила какие-то названия – Лида их как-то даже не слушала.
Лида явно не настаивала на выписке, и я, хоть и понимал, что её охмурили, почувствовал некоторое облегчение – всё же страшно было брать её домой. NN сказала, что переведёт её из коридора в палату, говорила, что, конечно, она всё время будет смотреть. Про язык сказала, что это обычная аллергия на лекарства, у всех бывает. Сказала, что к 8 марта, если всё будет хорошо, то разрешит уехать домой на несколько дней, а потом посмотрит, как идут дела, и скоро выпишет. Лида до такой степени расслабилась, что даже подписала эту бумагу о согласии на госпитализацию.
В процессе беседы выяснилось, что в отделении дифтерия, у какой-то только что поступившей больной, из соседней с Лидой палаты. И в тот же вечер начали карантин – т.е. отменили свидания. Передачи, слава Богу, принимали. Мы виделись уже только на расстоянии – она в дверях своего коридора, а я в дверях отделения, между нами комната свиданий.
Началась переписка. Я только сейчас понял, что это были наши последние письма друг другу. Надо их достать.
Что-то я уже не помню. Кажется, всё-таки, по крайней мере одно свидание после разговора с Херувимовной ещё было, хотя я и писал письмо, но она его при мне читала и комментировала. Надо достать письма. Но потом было несколько дней без свиданий, только с письмами, или, как я уже писал, свиданий через комнату.
Пока Херувимовны не было, не было и никакого другого врача. Мы уже решили, что будем добиваться возвращения её домой. Нашёлся врач, ZZ, наш сосед по Строгино (он работал в одной поликлинике с Ксеней, Лидиной двоюродной теткой). Он сказал, что готов вести Лиду, если я достану все нужные лекарства, шприцы – дал рецепты. Я за эти несколько дней объездил кучу аптек, всё купил.
Уже к вечеру или на следующий день (после этой очной ставки – общего разговора) у Лиды это умиротворённое состояние кончилось. Херувимовна, может быть, и появилась как-то на несколько минут, но потом исчезла, и «врачебное наблюдение» кончилось. А в пятницу, 25 февраля, Херувимовна вдруг вообще уехала на 4 дня. И всё отделение, 70 человек, на 4 дня осталось без врача (у некоторых больных был «приходящий» врач – он их навещал, но остальных больных не смотрел). А все эти «условия» советской психбольницы, матерящиеся сёстры и прочие прелести остались. Лида, например, рассказывала, что некоторые больные брали на себя «функции» надзирателей и с садистским удовольствием привязывали других больных, более слабых, за какие-то с их точки зрения «провинности».
Это исчезновение Херувимовны укрепило нас в мысли, что оставаться в больнице не только бессмысленно, но и опасно. Психически Лида была уже несколько дней абсолютно нормальна – буквально после тех первых дней, когда они сняли острое состояние, и она пришла в себя. Она писала письма Валере, давала мне поручения, что сделать, что нужно послать с Наташей, уезжавшей в гости к Валере. Но физически она была даже слабее. И масса проблем – язык опух, всё во рту раздражено. Апельсины есть не могла – больно. Стул в больнице за две недели был два раза. И слабость, жуткая слабость. Температуру смерили один раз за две недели – и она была 37,5. Никого это, естественно, не взволновало, кроме нее. Она как раз умудрилась мне позвонить. Я позвонил дежурной сестре, попросил вызвать врача. Сестра что-то промычала в ответ, но врача, конечно, не вызвала. Подумаешь, температура.
23 июля
Невосполнимая утрата... Какое-то заштампованное словосочетание. Но по-другому не скажешь. Я всегда отмечал людей, переживших такую утрату.
Успенский – жена умерла, когда ему и ей было 50 лет.
Таня Янко – муж погиб совсем молодым.
Лида сама – Владимир Яковлевич. Но об этом я уже писал.
Нэмочка – сын погиб на войне в Ливане.
Пара тихих людей, ездивших в нашем автобусе на дачу. У них сын погиб в армии, в Азербайджане или в Армении.
И вот я теперь.
«Профсоюза» такого нет. Просто метка – не скроешь. Лишаешься того, что было частью тебя, всего твоего существования. И навсегда остаёшься как бы инвалидом.
Я пишу – и слезы капают. И текст соответствующий. Плач.
Вот сейчас – утро, то, что называется чудесным, на небе ни облачка, солнце, тепло. А думаешь только о ней – что ей это радости уже не доставит. И мне – какая уже радость.
***
Херувимовна приезжала 1 марта. Мы с Лидой договорились, что в этот день постараемся выписать её – будем настаивать на выписке под расписку, узнали, что существует такая процедура.
1 марта я приехал в больницу с утра, заранее написав заявление о выписке Лиды. Херувимовны ещё не было – но сказали, что она вернулась из своей поездки и придёт.
Я ждал её в предбаннике, и как только она пришла, сказал, что хочу забрать Лиду. Она разозлилась, стала на меня кричать. «Вы же умный человек, а делаете такую глупость...» Я пытался объяснить, что Лиде здесь плохо, я нашёл врача, купил все лекарства, взял отпуск, буду с ней неотлучно... Она сказала, что не выпишет – карантин дифтерийный, выписка запрещена.
Я пошёл к главврачу. Дал ему заявление о выписке, рассказал, как и что. Он сказал, что позвонит...
Вернулся в отделение, с трудом пробился к Херувимовне. Она опять отказала – сказала, что будет созывать комиссию по выписке, что выписать так она не имеет права и т.д. Снова пошёл к главврачу – того уже не было. Дождался заместителя. Женщина симпатичная, усталая. Всё ей рассказал, она меня выслушала, попросила выйти из кабинета, стала звонить Херувимовне, спросила, в чем дело. Потом сказала – ваша больная, вы и разбирайтесь, но по новому закону держать вы не имеете права. Не прямо, но в общем она была как бы «на нашей стороне». А за это время Лида добилась встречи с Херувимовной и обо всём договорилась – она нашла форму: «Тут такие ужасные туалеты, я понимаю, что вам денег не дают. Я хочу помочь – дам денег, пусть хотя бы два унитаза...». И они – сторговались.
Я прошёл к Херувимовне, Лида там была. Херувимовна ничего уже не говорила о карантине, о том, что нужна больница. Отправила Лиду на укол галоперидола – месячная доза. Продиктовала мне текст расписки – что я беру Лиду на свою ответственность (хотя и сказала, что это формальность). Потом она говорила, что при такой эпидемии дифтерии – у неё уже два случая было – надо бы половину больных выписать, тех, которых можно перевести на таблетки.
Написала мне список лекарств, которые нужно принимать, с дозировками.
В общем, выписала. Сказала, что нужно будет на следующий день приехать за больничным (с деньгами, так сказать). Всё, вроде бы, в порядке – но склад закрыт, одежду уже не дадут. Значит, «своим ходом» – просто ловить машину – ехать уже нельзя.
Я бросился звонить Довиду, чтобы он приехал и привёз одежду (М.Е. была у нас – можно было или съездить к нам за Лидиной одеждой, или к Наде). Он заехал к Наде.
Но ему на это надо было больше часа. Лиду уже выписали. Она вышла в предбанник. Была уже очень нервной, на грани истерики. Но это была обычная истерика в такой ситуации. Целый день «борьбы» за выписку, она дико перенервничала.
Она ругала меня, что я не привёз одежду. Хотела, чтобы я нашёл машину, ехать в чём есть – в машине, мол, не холодно. А сама мёрзла в этом предбаннике. Я дал ей своё пальто – она нервничала, что я простужусь и обязательно заболею. Была на грани срыва. Говорила, что Довид не приедет вовремя, на него нельзя полагаться (он и в самом деле всегда может опоздать на час и больше). Но, слава Богу, он приехал вовремя, было уже часов 5 вечера. Или понимал, что это важно, или просто торопился – у него после была какая-то лекция.
Поехали. Она расслабилась. Была очень нежна и с Довидом. Говорила – можно тебя погладить? Заехали к ним – мы оставались в машине, он заходил домой.
У нас дома были уже, наверное, часов в семь. Она пошла в душ, мы что-то поели и уложили её. Слава Богу, наконец-то дома...
Вечером, поздно, пришёл ZZ. Посмотрел на неё, посмотрел на предписания Херувимовны, сказал, что «так тоже можно» – он явно собирался давать несколько иной набор.
А Херувимовна выписала:
Утро День Вечер
Аминазин 0,025 0,025 0,05
Галоперидол 0,015 0,015
Азолептин 0,025 0,025
Неулептил 10 кап 10 кап 10 кап
Циклодол 2 г 2 г 2 г
И месячный укол галоперидола – 0,05
Неулептила я не достал, аминазин вскоре заменили на тизерцин, который я купил заранее, по указанию ZZ. Флакончик азолептина дала Херувимовна – так что этот набор Лида принимает. На следующий день я съездил в больницу к Херувимовне – Лида написала ей благодарственную открытку, я купил цветы и передал это с 70 долларами. Она для приличия что-то проговорила и всё взяла, явно довольная. А я с удовольствием ей это всё отдал – мы как бы платили за то, чтобы расстаться с этим местом.
Я получил Лидины вещи, бюллетень – Херувимовна считала, что она оказывает большую услугу, написав в бюллетене что-то неопределённое (астенический синдром?) и попросив сестру поставить смазанную печать, чтобы не разобрать – какая больница.
В общем, с Херувимовной и с больницей расстались.
Но надо рассказать ещё одну историю.
Попытки поссорить нас
В последний день, когда Лида разговаривала с Херувимовной, та вдруг почему-то стала ей говорить – как она может со мной жить. Она – умная женщина, а я – такой лопух. Мы совсем не пара и т.д.
А мне, в свою очередь, когда мы с ней были вдвоём, пела другую пластинку – какие бывают теперь молоденькие девочки. Как они делают всё то, что раньше считалось развратом, какие удовольствия доставляют.
Ей почему-то хотелось нас развести. Замечательная задача для врача-психиатра, «пользующего» пациента. Но я не о «моральности» её позиции. Интересно – почему ей этого хотелось. Наверное, мы своим отношением друг к другу как-то её травмировали. Так не бывает – не бывало ни с кем из её знакомых, ни среди её пациентов. И не должно быть.
Дома – выздоровление. Март
Итак, с 1 марта – дома. Добились. Всё привычно, всё удобно. Надо – выздоравливать. Она была совершенно нормальной – как и в больнице – но чувствовала себя плохо. Начали «борьбу» по всем фронтам.
Желудок. Почти неделю не было стула. Ещё с вечера, 1 марта, она выпила две таблетки глаксены. Не помогло. На следующее утро, 2 марта, М.Е. сделала ей клизму. Как-то не очень удачно. Потом я несколько раз этим занимался, очень гордился, что делал это правильно и добивался успеха. Неделя «борьбы» на желудочном фронте – и всё наладилось. Правда, профилактические меры продолжали всё время – почти до последнего дня она каждый день ела чернослив с курагой, иногда пила глаксену. Даже в последний вечер – на ночь выпила.
Рот – был воспален язык, всё нёбо, трудно было есть, а, скажем, апельсины она просто есть не могла. Стали смазывать рот облепиховым маслом. Вроде бы чуть лучше стало. Но со временем, а потом – с уменьшением доз лекарств постепенно налаживалось и это.
Но слабость была жуткая. Она лежала весь день. И говорила, что вечером с облегчением чувствует, что день кончен, и можно уже спать. Я помню, у меня такое ощущение бывало в некоторые из моих почечных приступов. И уже рефлексия – радуешься, что день прошёл, что можно спать, но ведь это – день твоей жизни.
Бред. Первые дни – не в самые первые дни дома, а начиная лишь с 3 марта – ночью несколько раз был бред. Мне показалось, что это от лекарств. Она как бы хотела и не могла проснуться. Бред был чем-то похож на то, что было перед больницей. Я на ночь стал чуть снижать дозу, и он (бред) кончился. Я сказал ZZ, он удивился, но вроде бы моя гипотеза показалась ему правдоподобной – когда я сказал, что при снижении дозы бред исчезал. Вообще дней через десять дозы несколько снизились, по-моему, по забывчивости ZZ, он не помнил, что было назначено, а мы стихийно всё хотели снизить – отменили утреннюю дозу в дни поездки на анализы и т.д.
Температура. В первые дни, несмотря на жуткую слабость, мы даже чуть-чуть гуляли, но потом температура поднялась. Вначале небольшая, потом – до 38, если не больше. Я говорил ZZ, он отвечал – это не по моей части. Хотя, наверное, был не прав, основной причиной температуры, скорее всего, были эти лекарства.
Надо сказать, что аппетит у неё был неплохой. Я покупал печёнку говяжью, ножки Буша, фрукты – всё она ела с удовольствием. Чтобы набираться сил, заваривал каждый день шиповник, орехов накупил, кураги и чернослива – всё это регулярно каждый день употреблялось.
А потом, во время депрессии, к еде она стала равнодушна. Не то, что аппетит стал плохой – просто равнодушна. Даже, по-моему, своих любимых яиц ни разу не варила.
Но курагу и чернослив ела регулярно – для желудка. Регулярно пила витамины. А вот ноотропил начинала пить и часто забывала.
Почти сразу вызвали Третьякову, нашего участкового врача. Почему-то долго это не удавалось, она ездила в другой район. Потом она приехала, посмотрела, послушала, велела делать анализы крови и мочи. Но как – слабость такая, что до поликлиники не доберёшься. А на дому – пытались узнавать – не нашли таких служб, которые бы брали кровь на дому.
Я нашёл Лидину шпаргалку – о её состоянии – видимо, для врача.
Заболела – 3 – 5.02
Бессонница – психоз – 13.02
Больница – 15.02 – 1.03
t° ~38 – 1.03 – 11.03
антибиотики 11.03 – 16.03, t° – 37,2
снова t° ~ 38 – 17.03 – 18.03
снова t° ~37,2 – с 20.03
снова t° ~ 38 – с 26.03
снова t° ~ 37,3 – 28.03
Тут, насколько я помню, тоже несколько неточностей. Температура 38° началась всё-таки не 1 марта, а дня через два-три.
Антибиотики с самого начала советовал пить ZZ, а Третьякова хотела вначале найти причину, а потом уже пить. Это два разных врачебных подхода – мы выбрали вначале третьяковский, а потом «силовой», ZZ. Наверное, надо было в данном случае с самого начала выбрать силовой. Сразу же, как она начала пить антибиотики, температура упала и состояние слегка улучшилось. Потом снова была 38°, но недолго.
Через какое-то время поехали-таки делать этот анализ крови к Ксене, двоюродной тётке, она работает в поликлинике в Тушино. До сих пор с содроганием вспоминаю эту первую поездку. На двух трамваях надо ехать. Но с трамваями что-то случилось, ехали на автобусе как-то в объезд. Ей и сидеть-то трудно, а тут и стоять пришлось. И обратно – трамваи не ходили. Пешком пришлось пройти остановки две – машину пытались ловить, но тщетно.
А анализы плохие – РОЭ – 50, гемоглобин плохой. И другие показатели тоже.
Повторный анализ, дней через 5 – через неделю. Получше – РОЭ – 37. Сделали и третий – уже в академической поликлинике. Результатов, по-моему, так и не узнали, температура к тому времени спала и в поликлинику уже не ездили. Тогда уже лекции начались, а лекции и поликлиника – это было бы уже слишком.
Третьякова испугалась анализов и стала подозревать рак. Вообще велела приходить в поликлинику и «исключать» (это такой диагностический метод – когда диагноз не ясен, предполагать возможные причины и исключать их одну за другой).
Вызвали частного врача (я уже не помню, в какой последовательности всё это происходило, частный врач был, наверное, у нас числа 10 – 12 марта).
Врач и мне, и Лиде понравился. Долго и внимательно смотрел Лиду. Сказал, что, скорее всего, никаких специфических причин этого состояния нет.
– Конечно – надо исключить это, это и это... Но, наверное, просто... всё у вас разлажено. Вы – как расстроенный телевизор. Просто надо приходить в себя. И снизить нормы этих лекарств. По крайней мере – вдвое. И врачу своему – не говорите об этом.
Нам тоже так казалось, что причина этой слабости, температуры, крови – в том, что было, в «лекарствах». Мы снизили нормы, но ZZ сказали (честные люди!). Он на нас наорал «Вы делаете преступление, так нельзя! Если вы не будете меня слушать, я не могу брать на себя ответственность!»
Он был искренне убежден, что снижать дозы больше нельзя (он, вроде бы, за неделю до этого и так немного снизил, причём, кажется, просто по ошибке назвал дозу меньшую, чем раньше, а мы как-то её утвердили).
Психологически он вёл себя правильно и заставил нас вернуться к этим дозам. Но по существу он, скорее всего, был не прав. И Херувимовна, и он действовали по какой-то грубой перестраховочной схеме и явно назначали эти лекарства с избытком, без учёта индивидуальности. А Лида очень реактивна. И лекарства эти угнетали её, добавляли слабость, провоцировали температуру.
А потом та же Херувимовна сказала, что эти лекарства нельзя принимать при температуре. Но в больнице температуру просто не мерили, а при выписке, назначая эти лекарства, она забыла сказать об этом...
Я пытался и с другими психиатрами консультироваться. С Рожновым и ещё одним, с которым связывались ещё тогда, когда Лида в больнице была, через Галю Людмирскую. Но оба они сказали, что дозы, вроде бы, небольшие.
Лекции
Ещё в больнице Лида волновалась, что будет с её лекциями в МГУ.*) Я сказал ей, что сообщил Романову, заместителю Иванова, который управлял кафедрой, что она в больнице, и тот сказал, что она может начать лекции, когда придёт в себя – а что ему оставалось делать.
Когда Лида вернулась домой, она сразу же позвонила Романову, и они договорились, что первое занятие будет назначено сразу же, как она сможет начать.
Она очень хотела читать, и мне казалось, что раз она так хочет, то, наверное, лучше читать, хотя, конечно, трудно было представить, как она туда просто сможет добраться.
Всё-таки после 15-го ей стало чуть лучше, хотя слабость была ещё жуткая. И она договорилась, что начнёт лекции 18 числа. Я ей предлагал первую лекцию прочитать за неё, говорил, что справлюсь. Но она этого не допустила.
Первая лекция была 18 марта.
Чтобы ехать на первую лекцию, мы заказали машину, шофёра Лёнечку, который когда-то работал у Довида. За 40 тыс. руб. он отвёз нас на лекцию, ждал нас там и отвёз назад. Ехать городским транспортом сил у Лиды не было. Может быть, она бы и доехала, но читать уже не смогла бы. И так она всё время сидела за столом, и хотя нервный подъём позволил ей провести это занятие, энергии у неё было немного. Слава Богу, первое занятие продолжалось недолго – это было как бы первое знакомство.
На следующую лекцию мы уже поехали на метро – она была чуть пободрее. И занятие продолжалось уже дольше – по расписанию у неё была сдвоенная пара.
Потом я ездил с ней на лекции, наверное, раза 3-4 в апреле, состояние её постепенно улучшалось. Но на эти её лекции напору, энергии, конечно, у неё было намного меньше, чем раньше.
И в слушателях она слегка разочаровалась – они всё же были не лингвисты, а философы, и ей с ними было не так легко найти общий язык. Они не совсем понимали, чего они сами хотят от этих лекций. Но всё же лекции доставляли ей радость, вызывали какой-то подъём. И хотя потом, в мае, когда началась депрессия, она иногда жалела, что начала их, и сомневалась, продолжать ли их на следующий год, я думаю, что всё же это было правильно, что она их читала. Хотя – теперь – что толку говорить о том, что было правильно. Как говорил Гессе – это планирование прошлого, самое бессмысленное занятие.
Апрель
Апрель был месяцем выздоровления. 1 апреля поехали к Херувимовне. Она ещё при выписке назначила приехать через месяц, чтобы сделать ещё один месячный укол галоперидола.
Приехали – она, кстати, удивилась, что мы приехали вдвоём – зачем? Спросила – работает ли Лида, и удивилась, что она ещё не ходит на работу. Спросила, как Лида себя чувствует, узнала про температуру – зачем же Лида принимала лекарства во время температуры. Их нельзя принимать при температуре. Могла бы и раньше предупредить.
Ещё деталь. Она спросила, что Лида принимает. Лида ответила – то, что вы сказали, вот только неулептил не достали.
– А зачем вам неулептил, он совсем вам не нужен.
Лида не стала ей говорить, что она сама же и назначила.
Послала Лиду к сестре делать этот месячный укол. Лида уверяла, что сестра наполнила шприц, смазала место укола, но укола самого не сделала! Она допускала, что не заметила этого, но думала, что скорее всего сестра почему-то схалтурила и не сделала укола.
Главным итогом поездки к Херувимовне было то, что она резко снизила дозы – отменила все утренние и дневные лекарства, кроме циклодола, а на вечер назначила
Тизерцин – 0,025.
Азалептин – 0,012.
Галоперидол – 0,015 1 табл.
Циклодол – 3 раза в день по 2 табл.
Думаю, что ZZ сам не решился бы на такое радикальное сокращение доз, но узнав о решении Херувимовны, сразу с ним согласился. Она для него была авторитетом. Со снижением доз самочувствие сразу улучшилось, и температура почти совсем исчезла. Вскоре, по-моему, её и мерить перестали.
И, по-моему, в свою поликлинику Лида перестала ходить, хотя не всё ещё «исключили».
Сил прибавилось, Лида начала что-то делать дома, стала ходить к себе на работу в ИВАН (понемногу – раз в неделю). Набрала на компьютере свои стихи.
Хотела было что-то сделать со своими записями о В.Я., но, по-моему, так и не взялась за это. Надо посмотреть в компьютере – там есть файл «Папа».
Потом я обнаружил тетрадь с двумя рукописными текстами, написанными, видимо, в этот период. Они опубликованы в Танечкиной книжке про В.Я. и Лиду.*) По-моему, это лучшие тексты там...
Продолжала, как я уже писал, читать лекции.
Во второй половине апреля стала доделывать свои статьи – о комментариях Раши, объединила две статьи об английской лингвистике 17 века в одну, а главное – кончила статью о библейской метафоре. Начала писать статью «Ньютон и еврейская традиция» – её она кончила уже 8 мая.
И хотя она работала, так сказать, контролируя себя, стараясь не утомиться, успела она за это время удивительно много, намного больше, чем я – здоровый.
Да, примерно в середине апреля она сменила врача. Вернулась из Израиля жена Танечкиного начальника, EE, которая работает с Танечкой. Она раньше работала психиатром в больнице, потом психотерапевтическую практику имела, и сейчас у неё много пациентов.
Лида к ней съездила, договорилась о регулярных встречах. Я сходил к ZZ, принёс ему две бутылки «Мартини», благодарил и кланялся, и как можно мягче постарался сказать, что у Лиды другой врач.
Надо сказать, что ZZ был у нас за это время 2 или 3 раза, скорее – два. Остальные контакты были по телефону. Он с самого начала отказался брать деньги, как мы его ни уговаривали. Но, не беря денег, он и не ходил регулярно. Хотя, конечно, мы ему были очень благодарны.
А EE Лиде вначале очень понравилась. Она – человек того же круга, с ней легче говорить. И лекарства она сразу ещё снизила. Говорила, что если бы знала, что сделали этот укол – можно было бы совсем отменить. И вначале она оставила небольшую дозу галоперидола и азалептина. А потом только азалептин, маленькую дозу. Говорила, что он (азалептин) – самый мягкий.
Лида к ней ездила регулярно – раз в неделю.
Но потом Лида в ней как-то разочаровалась. Она считала, что совсем выздоровела, и не очень понимала, зачем ездит и что та от неё хочет.
Да, EE как-то, видимо, в апреле сказала Лиде: «Как хорошо, что вам удалось миновать депрессию».
Отношение к жизни
Она жаждала выбраться из больницы, выздороветь, вернуться к жизни. Но понимала, в каком вымотанном до последней степени состоянии она находится. Говорила несколько раз – главное, хватило бы запаса прочности.
Когда она была ещё в больнице, я договаривался с ZZ, он просил меня убрать с виду все колющие и режущие предметы – боялся самоубийства. Я уверил его, что сейчас у неё в мыслях этого нет. И это действительно так и было.
Когда она вышла оттуда, то главная цель – выздороветь, и больше всего её расстраивала та дикая слабость, температура – хотелось выкарабкаться, и она всё делала для этого.
В то же время она понимала, что заболела от перегрузки. Много раз повторяла, что Паула каркала – нельзя так много работать, ты заболеешь – и оказалась права.
Она давно решила изменить отношение к работе – работать, но не так неистово, как раньше, и жить, чтобы просто получать удовольствие от жизни.
Всё время всем – мне, бабуле, Валере, Наташе – цитировала деда – «жизнь должна доставлять человеку радость».
Если я вдруг заговаривал с ней о каком-нибудь конкурсе – Соросовском или другом – она сразу отказывалась. Никакой новой работы. Надо кончить всё начатое.
Май. Начало депрессии
В конце апреля – 29-го – мы поехали на дачу. Всё было нормально. Жили нормальной дачной жизнью. Я пилил дрова, возился на участке. Она топила печку, готовила обед. Заходила к Раисе Гавриловне – покупала яйца.
Ездили в Лотошино – покупали на рынке мясо, картошку, другую еду, что-то для посадки. Гуляли – по тракту.... Наверное, немного работали – каждый что-то своё делал – не помню точно.
Вернулись в Москву. Нормальная уже жизнь. Чувствовала она себя неплохо.
На 9 мая (и выходные, которые «до») я уехал в Казань – обычная моя майская поездка к маме. Уехал ненадолго, 10 мая я уже был в Москве.
Она была очень рада мне, когда я вошёл. Но когда я через какое-то время спросил – как дела? – она ответила: «Всё плохо. Я всё кончила, мне нечего больше делать». Тут же сказала, что у неё небольшое гинекологическое кровотечение.
Я как-то больше испугался кровотечения, чем этих слов – «Всё плохо, мне нечего больше делать». Ну слабость это, мало ли что. А кровь... Ещё Третьякова всё рак искала.
Но кровотечение через несколько дней прошло – видимо, какие-то рецидивы климакса. А «мне нечего больше делать» оставалось, хотя нельзя сказать, что вначале это было ярко выражено.
Она что-то доделывала. Тут ещё выяснилось, что будет конференция у Кибрика, мы стали писать тезисы по типам. Вначале хотели подать совместный доклад. Я написал какой-то текст, достаточно абстрактный, но она этот мой текст не захотела подписывать – слишком общий. И написала отдельный текст про металексику.
В общем, как-то особых беспокойств не было. Я в пятницу 13 мая уехал на дачу – на этот раз один – продолжить полевые работы.
Вернулся в воскресенье вечером. Тоже вроде бы ничего особо тревожного не обнаружил.
Но постепенно настроение ухудшалось. Она начала говорить о том, что не хочется жить. Говорила, что если бы самоубийство не было грехом, это был бы выход.
Я отвечал на всё это как-то тупо, не понимая, что это серьёзно – «ну что ты говоришь» и т.п.
При этом она доделывала ещё свои статьи. Я их смотрел. Она что-то исправляла. Но не так тщательно, как раньше. Иногда с чем-то соглашалась, но говорила – и так сойдёт, хотя иногда надо было бы всего полстранички ещё написать.
Ходила регулярно, раз в неделю, к EE. Та ей говорила, что настроение – это химия. Какие-то «оламоны», если я не путаю...
Я ей говорил (мы всю жизнь играли в языковые игры) – это «охламон» в тебе сидит. Надо с ним бороться, его выгонять.
Но нельзя сказать, что она совсем не думала о дальнейшей жизни, работе.
Как-то спросила – какую бы нам с ней книжку написать – про Ньютона или про типы. Ей давно хотелось книжку. Мы обсуждали, решили, что лучше про типы.
Но настроение всё время ухудшалось. Она говорила, что ей ничего не хочется. Только лежать на диване и смотреть в потолок, что она не хочет работать. Не помню, когда она стала говорить о самоубийстве, уже не вспоминая про грех – покончить с собой, чтобы только не мучиться, без боли, сразу – выпрыгнуть из окна или с моста. Но когда это было – ещё до нашей последней поездки на дачу или уже после – не помню...
Но я и эти разговоры воспринимал как метафору какую-то. Утешал её, говорил «прогоним охламона». Но в это время я и представить себе не мог, что такое может случиться.
Она кончила читать лекции, приняла зачёт или экзамен у студентов. Не очень была довольна этим своим курсом.
Спрашивала у меня – «Ничего, если я вообще брошу работать?..»
Я говорил – конечно, можешь не работать. Всё-таки она считала само собой разумеющимся, что будет продолжать читать лекции и на следующий год.
Приезжала Катя (её дипломница) со своим дипломом. Лида беспокоилась, что у Кати ещё нет текста, раздражалась, что Катя тянет. Но в конце концов, когда та всё-таки напечатала текст, и я спросил у Лиды «как диплом?», она с некоторым удовлетворением сказала: «Ну, всё-таки, все примеры она выписала».
Защита диплома была 23 мая, в понедельник. Катя собиралась после защиты отмечать это. Лида не хотела идти, но после защиты пошла – сказала мне потом, что неудобно было не ходить. Но для неё и защита, и это празднование после были уже трудными мероприятиями.
А накануне, 22 мая, в воскресенье, она ходила с бабулей и Тонькой на Новодевичье кладбище, там дедушка с бабушкой похоронены. Бабуля говорит, что Лида была очень мрачна.
25 мая, в среду, мы ездили на день рождения Светочки. Тоже уже мрачная она была – но ехала не потому, что было нужно – ей хотелось съездить. Она ещё в понедельник, после этой Катиной защиты зашла в «Детский мир», купила подарки – в нескольких экземплярах – и для Светочки, и для Надиных деток. Надиным деткам я уже потом, после её смерти, эти подарки привёз, говорил, что Лида им купила.
А возвращаясь после Светочкиного дня рождения, в метро, мы встретили Успенского. Лида оживилась, была довольна.
В четверг мы уехали на дачу – об этом я уже писал.
Отдельные эпизоды
Не помню уже, до дачи или после неё, она подошла ко мне, мы обнялись. Она сказала: «Ты самый лучший, но я не могу, не могу...»
Почти Реквием
Был эпизод, чем-то – теперь – мистически напоминающий легенду о моцартовском Реквиеме.
Ещё когда она была в больнице, позвонила какая-то женщина, спросила Лиду. Я сказал, что она в больнице, спросил – что передать? Она сказала, что Лида её не знает, но у неё к Лиде дело, ей Лидин телефон дали в Сохнуте*).
Потом, когда Лида была уже дома, та женщина снова позвонила. Говорила, что ей нужно проконсультироваться, найти какую-то библейскую цитату в еврейском тексте Библии.
Лиде не хотелось видеть никого из посторонних, она всячески пыталась отказаться, пыталась по телефону всё объяснить или отослать женщину к кому-то, тем более, что ей казалось, что просьба пустяковая, её сможет выполнить любой человек, знающий иврит, а таких много – придти просто в синагогу.
Но дама была настырная, и в конце концов добилась того, что Лида разрешила ей приехать. Оказалось, что у неё погиб муж, и она хочет на памятнике сделать надпись на иврите – эту самую цитату, о которой она говорила (что-то из Экклезиаста, кажется). Лида показала ей это место в Микре*), дала какие-то консультации про алфавит – откуда буквы срисовать мастеру, который будет надпись писать (явно этот мастер иврита не знал).
Этот эпизод и тогда какой-то мистицизм в себе содержал, а теперь его вспоминаешь, как предупреждение. Мотив еврейского кладбища уже возник*).
***
В последние дни я ей часто говорил: «Это всё «охламон» в тебе, всё от него. Я справлюсь с ним, мы его победим. Вот уйдем в отпуск и будем ходить на наше озеро...» Но «охламон» оказался сильнее и быстрее.
***
Зачем я пишу, писал этот текст? В общем-то понятно. Чтобы не носить всё это только в себе, как-то выпустить из себя. Но нужен ли он ещё кому-нибудь, кроме меня, – не знаю, не уверен, хотя, наверное, буду давать его читать.
С тем, что её нет – нельзя смириться, к этому нельзя привыкнуть, это не может пройти, как мне многие говорили. И я не хочу, чтобы «это прошло»,. Она во мне, я слышу её интонацию – почему-то телефонную – «Володечка...». Надо просто научиться жить с этим.
Почему мы хотим жить?
(Отрывок из письма моему другу, И.Х.Ш. Его дочь, которая долго болела, покончила с собой в 1997 г. Я написал ему из Америки, когда узнал об этом).
...То, что я пишу здесь – это обо мне, о том, что было со мной тогда, и что сейчас. В наших несчастьях, увы, много общего.
Тогда, в последние дни, Лида всё время говорила: «Я не хочу жить». А до меня не доходило, я не мог этого по-настоящему понять. Ведь в отличие от психоза, в депрессии она была как бы абсолютно нормальной, здравой. Только не хотела жить.
И уже после – эта банальная мысль. А почему мы хотим жить? Это ведь что-то ни к чему не сводящееся, какое-то базисное чувство, наверное, одинаковое у людей и зверей – иначе бы просто жизнь не могла бы продолжаться. Т.е. просто какая-то химия или что-то в этом роде, какой-то основной механизм. И вдруг иногда почему-то он ломается, выходит из строя, и даже просто переходит в свою противоположность. И жизнь превращается в муку.
Причём всё это может произойти безо всякой видимой причины, независимо от сознания.
И как бы чувствуя это, в те же последние дни, Лида старалась ловить каждую внешнюю радость, чтобы как-то противостоять этой муке.
За неделю до конца я повез её на дачу. Я надеялся, что дача, которую она так любила, как-то поможет. Она слабо сопротивлялась – каждая затрата энергии тогда пугала её. Но согласилась, тоже, видимо, надеялась. И когда мы сошли с автобуса и вошли в лес – она сказала: «А в лесу действительно хорошо». Но это «хорошо» продолжалось недолго. И как на грех, почти всё время лил дождь. И когда мы гуляли, и вдруг проглядывало солнце, она говорила: «Вот когда солнышко – хорошо».
Вообще, уже после, вспоминая, я отмечал, что много раз она как бы цеплялась за разные мелочи – в какой-то надежде.
... Биолог Л. Звонил, хотел с ней встретиться и обсудить что-то, связь книги Бытия со своей концепцией жизни. Она не очень поняла его, но заинтересовалась. Но он почему-то отложил встречу, и она была разочарована.
...Узнав о выступлении Вольпина, оживилась, пошла.
...В предпоследний день она заезжала к своей маме и не застала её приятеля, писателя Льва Разгона, он ушёл за 15 минут до её прихода. Очень жалела, она его никогда не встречала и хотела познакомиться*).
...Совсем какие-то мелочи. В тот же предпоследний день, перед тем, как мне идти на работу, мы зашли в магазин в Строгино, она хотела купить себе какие-то тряпки, что-то мерила – не подошло.
Это всё вещи, в общем-то поверхностные – но она как бы цеплялась за них, в какой-то надежде как-то справиться с этой болью.
А о боли мне рассказывала потом её знакомая, MM., которая сама через это прошла. У неё тоже бывало такое состояние, когда так плохо, так больно, что хочется умереть.
Много лет назад у неё была глубокая депрессия. Она говорит – шла по улице со своим трёхлетним сыном. И жуткое состояние, невозможно жить. И единственный выход – сейчас, немедленно, кончить это, покончить с жизнью.
Но как? В руке – ручонка сына. Она позвонила брату – возьми сына на пятнадцать минут, мне очень нужно... (вычислила – ей пятнадцати минут хватило бы...). А брат отказал. Она умоляла его – а он ни в какую. И она ужасно разозлилась на брата. Ей так нужно, она так униженно просила, а он отказал. И вот эта злость на брата, на его эгоизм – спасла её. Как-то туман чуть рассеялся, она смогла выкарабкаться.
Она говорила, что в такие минуты совсем не думаешь о близких. Всё отодвигается куда-то. Остаёшься один на один со своей болью, с этим чувством невыносимости. И готов на всё.
Но она выкарабкалась. А потом уже, когда депрессия повторялась – она помнила, что она выбиралась из неё. И это помогало.
А у Лиды депрессия была в первый раз.
Удивительно, что некоторые люди утешали меня странным образом. «Это всё равно неизбежно. Не в тот раз, так потом, всё равно это бы случилось. От этого не уйти».
Даже если отбросить саму странность такого «утешения» – само по себе это утверждение (что это неизбежно) сомнительно. Кто может это знать?
Всё равно моя вина, что не понял эту её боль, не смог тогда удержать её, прозевал.
Мало ли как всё могло обернуться. И сама она могла бы выкарабкаться. И, может быть, лекарства, тот же Prozac, о котором я тогда ничего не слышал, и который, говорят, многим помогает...
Теперь обо мне самом. С её смертью – что-то из меня ушло. Это всё о том же – почему мы хотим жить. У меня нет той боли, которая была у неё. У неё была своя боль, это нежелание жить, противоположное желанию жить у нормального человека.
Моя боль – за неё, это другое. Но радость из моей жизни ушла. Какая-то опять же основная вещь. Мне уже как бы ничего для себя не нужно.
***
Во время Лидиной болезни мы часто перезванивались с Натальей Алексеевной Кожевниковой. Она в это время выпускала свою книгу, «Типы повествования». А принесла она её – уже на поминки. В книге перечисляются и классифицируются разные виды повествования. Боюсь, моё повествование легче обозначить вне этой классификации. Это плач – мой плач по Лиде. Я писал, почти всегда плача, писал, чтобы выплакаться...
Приложение. Некоторые имена и названия, упоминаемые в тексте
Названия
ВИНИТИ – Всесоюзный (теперь Всероссийский) институт научной и технической информации АН (Академии Наук), мы с Лидой там работали (она – до перехода в ИВАН)
ИВАН – Институт востоковедения АН. Лида работала там с 1991 г.
Лотошино – посёлок Московской области, недалеко от нашей дачи.
ОСИПЛ – Отделение структурной и прикладной лингвистики на филологическом факультете МГУ. Лида там училась.
РГГУ – Российский Государственный Гуманитарный Универсистет.
Имена
Лида – Лидия Владимировна Кнорина (девичья фамилия – Барлас, Кнорина – фамилия по первому мужу). В августе 1994 г. Лиде исполнилось бы 50 лет. Научный работник, лингвист. Закончила Отделение структурной и прикладной лингвистики МГУ. Много лет работала в ВИНИТИ. В 1991 г. перешла на работу в Институт востоковедения, сменила направление работы, стала заниматься библейским ивритом.
Я – В.Б. Борщев, научный работник. С Лидой мы прожили больше 18 лет.
Аза – А.Л. Шумилина, лингвист, сослуживица Лиды по ВИНИТИ.
Алпатов В.М. – лингвист, Лидин приятель со времён университета, потом её начальник в Институте востоковедения.
Бабуля – «домашнее» (в нашем доме) имя Лидиной матери, М.Е.Аспиз (см. М.Е.)
В.Я. (дед) – Владимир Яковлевич Барлас, Лидин отец. В 1981 г. погиб – его сбил велосипедист.
Валера (Валерочка) – В.Э.Кнорина, Лидина дочка; с 1991 г. живёт в Израиле.
Валера с семейством – наши соседи по даче.
Вера – Подлесская В.И., лингвист, наша старая знакомая.
Вольпин Алик – А.С.Есенин-Вольпин, математик и поэт, когда-то работал в ВИНИТИ, потом эмигрировал в США.
Вольпин Н.Д. – мать А.С.Есенина-Вольпина, поэт и переводчица.
Гиндин С.И. – лингвист, старый Лидин знакомый.
Дед – так Лида, Валера, а вслед за ними и я, называли Лидиного отца, В.Я. Барласа (см. В.Я.)
Довид – В.В.Карпов, муж Нади, Лидиной сёстры.
Ефимова Леночка (Е.Н.) – наша старая знакомая, жена Сосинского.
Зализняк А.А. – лингвист, научный руководитель Лиды.
Жолковский А.К. – филолог, сейчас живет в США.
Иванов Вяч. Вс. – филолог, сейчас работает в США
Катя – Медведева Е.?, Лидина дипломница.
Ксеня – Лидина тётка, кузина М.Е.
Кожевникова Наталья Алексеевна – филолог, наша старая знакомая.
Королёва Таня (Т.?)– Лидина подруга.
Лана – Л.А.Азарх, художница, наша знакомая.
Лиза – Е.Я.Ранцман, вторая жена Лидиного отца, мать Танечки.
Людмирская Галя (Муравьева Г.Д.) – филолог, наша знакомая.
М.Е. (бабуля) – Мирра Евсеевна Аспиз, Лидина мама.
Маслов Ю.С. – лингвист, Лидин оппонент по диссертации.
Мельчук И.А. – лингвист, сейчас живёт в Канаде.
Муравьёва Ира – лингвист, Лидина сослуживица по ИВАНу.
Надя – Н.В.Аспиз, Лидина сестра (единоутробная).
Наташа – Н.Ф.Штильмарк, Валерина подруга.
Нэмочка – Наоми Рош, Лидина двоюродная тётка, живёт в Израиле.
Паула – П.С. Марголите, старая Лидина знакомая.
Перцов Коля (Н.В.) – лингвист, Лидин однокурсник.
Поздняк Рита (М.В.) – математик, наша старая знакомая, работала в ВИНИТИ.
Поливанова А.К. – лингвист, Лидина подруга по университету.
Раиса Гавриловна – наша соседка по даче.
Рика – наша собака.
Розина Рая (Р.И.) – лингвист, наша старая знакомая и соседка по Строгино
Рожнов – известный врач-психиатр.
Романов В.Н. – руководитель кафедры на философском факультете МГУ, где Лида преподавала весной 1994 г.
Светочка – дочка Танечки.
Сосинский А.Б. – математик, наш знакомый.
Серёжка – С.В.Борщев, мой сын, живёт в Израиле.
Танечка – Т.В. Барлас, Лидина сестра (единокровная), дочь Е.Я.Ранцман (Лизы).
Тонька – А.П.Лычагина, Лидина подруга по университету.
Третьякова Т.Г. – наш врач в академической поликлинике.
Успенский В.А. – математик, один из основателей ОСИПЛа, учил там Лиду математике.
Устинова Лена – лингвист, Лидина сослуживица по ИВАНу.
Феликс – Ф.З.Рохлин, мой старый друг.
Френкель Ляля – Лидина знакомая.
Херувимовна – так Лида, а вслед за ней и я, иногда называли NN, её врача в больнице.
Шиханович Ю.А. – математик, учил Лиду математике на ОСИПЛе. Когда Лида была в больнице, он работал в Комиссии по правам человека (под началом Сергея Ковалёва).
Шмаин И.Х. (отец Илья) – наш старый друг, когда-то работал в ВИНИТИ.
Янко Таня (Т.Е.) – лингвист, наша старая знакомая.
EE – врач, наблюдавшая Лиду в апреле-мае.
NN – Лидин врач в больнице.
ZZ – врач, который лечил Лиду после выхода из больницы".
http://www.lidiaknor...arod.ru/ist.htm
Саманта (3.11.2009, 20:40) писал:
Помощь
Открыть тему
Ответить
Цитата