"В.Б.Борщев
История болезни
Этот текст впервые опубликован на сайте
памяти Лидии Кнориной:
http://www.lidiaknorina.narod.ru/ © Владимир Борщев, borschev@online.ru
Предисловие
4 июня 1994 г. моя жена, Лида Кнорина, покончила с собой. За несколько месяцев до этого, в феврале, она заболела. Тяжёлый грипп. Почему-то плохо спала. А через несколько дней вдруг – острый психоз. Больница. Потом дома. Вроде бы совсем выздоровела, начала работать. А в мае началась депрессия...
Я начал писать эти заметки в день её смерти, точнее, в первую ночь. Закончил, кажется, в конце июля. Писал, не думая, конечно, ни о какой публикации. Просто нужно было выжить.
Тогда, в то же лето, набрал часть текста. Но только сейчас, через пять лет, весь текст, наконец, в компьютере .
Он приводится ниже в том виде, как я его писал, практически без всякой правки, разве что иногда в рукописи какая-нибудь фраза была не дописана, и я что-то с ней сделал.
Кое-где я сделал вставки, как правило, небольшие. Они выделены.
В тексте упоминаются разные люди, с теми именами, с какими они существовали в моём сознании или в наших с Лидой разговорах. Я не делаю (по этому поводу) внутритекстовых примечаний. Но в конце, в приложении, приведено что-то вроде указателя – список упоминаемых в тексте учреждений и лиц (с краткими комментариями).
Июль 1999 г., Москва.
Добавление 2002 г.
После того, как текст появился в компьютере, я изготовил несколько десятков печатных экземпляров и раздал их Лидиным и своим друзьям и знакомым. И в течении этих трёх лет давал его читать многим людям в той или иной форме, бумажной или электронной. Наверное, человек сто в общей сложности прочли его. Многие говорили, что они прочли его, не отрываясь. Несколько человек, сами недавно потерявшие близких, говорили, что в чём-то им этот мой текст помог.
Но некоторые отклики были для меня неожиданными. Так, некоторые близкие Лидины подруги сказали, что им самим, конечно, необходимо было прочесть этот текст, но они бы очень не хотели, чтобы он был опубликован. Одна из причин – там много физиологических подробностей. А главное, он описывает Лиду в болезни, и люди, которые Лиду не знали, увидят её только в этом свете.
В последнее время я много занимался Лидиным сайтом. Перед тем, как поместить туда "Историю болезни", я ещё раз перечитал текст. Исправил опечатки и ошибки, ещё какие-то мелочи. Зашифровал или убрал некоторые имена, выкинул один "физиологический" кусок. Но, в основном, ничего не менял.
Мне кажется, что я понимаю Лидиных подруг, но в контексте всего сайта, где много как Лидиных текстов, так и текстов о ней, этот текст, как мне кажется, не исказит впечатление о ней. Просто внесёт свою печальную ноту.
Я понимаю, что в тексте много невнятностей, повторов, я циклился, когда писал его. Но тут я сознательно практически ничего не менял, разве что какие-то мелочи. Текст этот отражает именно моё состояние тогда.
Я благодарен всем, прочитавшим его.
Ноябрь 2002 г., Амхерст
Запись 4 июня ночью. Спать я не мог.
Её записали под номером 1702. В последний список. В морге.
Мальчик сразу же предложил услуги. Вскрытие будет в понедельник, а то и во вторник. А он может заморозить лицо уже сегодня. 15 тысяч. Может и в долг. Я полез в кошелек и наскрёб.
***
Почему я сразу же не поехал на этот мост? А когда поехал, то почему не спустился? Вдруг она там ещё ходила и, может быть, в глубине души ещё ждала меня? Что приеду и остановлю. Вряд ли, конечно. Наверное, она сразу прыгнула с этого моста. Иначе откуда кровь в лёгких, эта пена?
Конечно, надо было заставить её вчера выпить эту таблетку – азафен. Я, как идиот, её послушался – она не хотела, говорила, что таблетка седативная, а она и так спит. Как раз поспала бы подольше. А я расслабился, когда приехал. Она дома, всё в порядке. И выходные впереди, я буду с ней, разберёмся. И М.Е. здесь.
А она нас обманула. Как Рика, наша собака, когда хочет убежать. Ей скажешь "нельзя", она как будто послушает. А потом исчезает.
Встала утром и ушла. А я, идиот, не встал вместе с ней. Зачем я вчера читал эти газеты? Вообще, почему я такой тупой. Ведь говорили мне про эту депрессию. Это же химия. Почему мы не стали её лечить? А я только уговаривал её, что всё это ничего, что всё пройдёт.
Уже после вчерашнего дня, когда она так напугала меня утром – я только тогда по-настоящему поверил, что она всерьёз думает о самоубийстве. И поверив, дрожал весь день, купил эти таблетки – и не заставил её выпить их. Опять понадеялся на себя, что уговорю, услежу. Тупой кретин.
***
Удивительно, как она хотела жить тогда, в больнице. Как она хотела вырваться оттуда, от Херувимовны.
***
Я слышал, как она вставала. Даже, кажется, видел, как она начала одеваться, взяла свои вещи, вышла. Не знаю, сколько времени было – часов шесть или раньше. А я был очень сонный. Проснулся в пять минут девятого. Вышел – Рика дома, значит, не гуляют. "Компьютерная" комната закрыта, на резиночке. На кухне – её нет. Заглянул к М.Е. – она читает, а Лиды нет. Одежда верхняя вся на месте, ключи – на тумбочке, дверь не заперта.
Ушла. Ощущение сразу – всё кончено. Она же вчера говорила. Ускользнула. Обманула.
Конечно, надо было сразу бежать на мост. Я же пошёл с Рикой, бродить по нашему "собачьему" маршруту, хотя что ей здесь делать. Вернулся. Пошёл в милицию – не было ли происшествий. Ничего не было.
Тогда я поехал на этот мост. Она же говорила про мост. У неё два варианта было – из окошка или с моста. Но на мост я смотрел только из окна трамвая. Дурацкое соображение, что если что-то было, то будет толпа. Но ничего не видно, никого не вылавливают. А никто бы и не вылавливал, даже если бы и видели утром, как она бросилась. Если и видели, то никто бы никому не сказал.
А вдруг она вообще не бросалась с моста, а когда я там ездил, ещё ходила по берегу?
Потом, после вскрытия, врач-патанатом сказала мне, что почти наверняка она не бросалась с моста. Травм не было, только небольшие царапины на лице. Скорее всего, она вошла в воду там, где её нашли. И, наверное, сразу. И если бы я тогда, когда ездил на мост, спустился, я мог бы просто сам найти её в воде. Жутко представить...
Я вернулся, звонил, узнавал про несчастные случаи. Но они, небось, и сейчас там ещё сведений не имеют. Метался, звонил Лизе, Тоньке. Снова пошёл в нашу милицию. У них – ничего. Сказали, что в Строгино другой милиции нет, есть в Щукино. Поехал туда. И дежурный мне сказал, что на берегу нашли женщину. Он вызвал машину – чтобы взять меня – на опознание.
В машине ещё мелькнула надежда – не она, т.к. милиционер сказал, что нашли удостоверение медицинского работника и фотографию дочки. Но это он спутал. Удостоверение было её, академическое.
Она лежала на берегу, щукинском, метрах в 200-300 ниже моста. На спине, ноги в воде. В джинсах стареньких, молния порвалась. В свитере. В кроссовках. Я ведь не знал даже, в чём она вышла из дома.
Во рту – кровь, под глазом маленький синяк. Рядом на песке – полоска крови.
Милиционер – тот, кто был внизу – сказал, что им позвонили, не назвались. Сказали, что на берегу лежит женщина, мёртвая. Они поехали. Вначале не нашли, потом вернулись, нашли. Это было в 2 часа. А я в милицию пришёл в 3.
Потом я пытался выяснить, когда им позвонили. Но в журнале это (время звонка) не было зафиксировано.
Говорят, что она лежала лицом вниз, её, видимо, вытаскивали из воды за одежду – свитер был задран. Кто её перевернул на спину – не знаю. Милиционеры нашли в карманах удостоверение, Валерину фотографию и проездной билет.
Всё это она взяла сознательно. Билет достала из плаща, удостоверение и фотографию – из сумочки. Удостоверение – чтобы опознали.
Волосы у неё были почти не мокрые – видимо уже почти высохли. А одежда вся мокрая. Руки бледные, совсем не живые. А лицо слегка румяное. Только румянец немного синеватый.
Милиционеров было двое. Один позвал меня – нужно записать. Спрашивал меня и писал. Бумажка, кажется, называется "Объяснение". Потом дал мне подписать. И написать – "записано с моих слов". Я ему ещё ошибку поправил. Он написал "дипрессия".
Потом приехала скорая. Молоденький врач (или фельдшер) и шофёр. Шофёр сказал, что сюда подъехать нельзя, сказал, где он поставит машину. Они принесли такие мягкие носилки – прочную клеёнку с ручками. И мы понесли её к машине, метров 150. Изо рта у неё при этом шла пена, вода текла. У машины переложили на настоящие носилки, которые закрепляются в машине.
Поехали в морг. Врач звонил минут 5. Открыли – двое молодых людей. Один почему-то с дубинкой милицейской. Они клянчили у скорой какие-то лекарства. Всё время острили и ругались.
"Что ли опять бомжиху привезли?" Это который с дубинкой. Хотели свалить её просто на пол, сбросить с носилок. Потом, осознав, что я тут, сказали, что можно положить на стол. У них там каменные столы. Врач ушёл. Парень, который поприличнее, без дубинки, Алексей, записал её в журнал. Под номером 1702. Спрашивал, возьму ли я потом её одежду, а то можно её не перечислять. Я что-то мычал. Он сказал, что вскрытие будет в понедельник или во вторник. Предложил сделать заморозку лица. Но об этом я уже писал.
***
Вернулся домой. М.Е. сказал. Она стала сползать на пол у меня в руках. Довёл до дивана. Валокордин.
Почему-то впечатление, что в лекарствах рылись. И не нашёл амитриптилина и ещё чего-то, что Лида отвозила врачихе – отдавать. Мы ведь считали, что она вылечилась. И навсегда. Но врач не взяла лекарств. Не глотнула ли она чего-нибудь? Но вряд ли.
Потом выяснилось, что лекарства эти в другом месте.
Вчерашний день.
Утром она меня напугала. Мы пошли гулять с Рикой – почему-то мне показалось, что надо пойти вместе. И она снова заговорила о самоубийстве. Как будто советовалась со мной. Она и раньше говорила. Вначале – если бы это был не грех, как хорошо бы покончить с этим. Потом – уже не говорила о грехе, а просто – хоть из окошка, или с моста... Но ведь ещё подберут, спасут, будешь вся переломанная... Но я как-то воспринимал это не вполне всерьёз, как метафору, что ли. А тут я впервые испугался, стал кричать на неё. А она – зачем мне жить? Всё кончено.
– Но ведь ты так хотела выйти из больницы, так хотела жить.
– Тогда хотела из больницы выйти, а теперь – совсем.
– Но у тебя Валера, мама, я.
– А зачем я вам такая? Со мной всё кончено. Я кончилась... Вот Цвейг вместе с женой покончили с собой. Так было бы легче... Но что я? Это уже эгоизм... Вот ведь помогают уходить безнадёжно больным. Врач этот американский. Как хорошо бы было, если бы и тут так же, чтобы без мучений.
Дома я уже почти рыдал. А она – да не пугайся ты так. Говорят, что кто говорит о самоубийстве, с собой не кончает.
Но параллельно шли и другие линии. Она говорила часто в последнее время, что ей нечего носить. А в четверг как раз получила небольшие деньги. И была идея съездить в магазин second hand, её тётка Ксеня говорила, что там совсем дёшево можно купить что-нибудь приличное. Она позвонила Ксене узнать адрес. Но та сказала, что сегодня магазин закрыт. Чтобы растормошить её, я предложил ей пойти в магазин здесь, в Строгино. Мне надо было на работу к 11 часам, и мы пошли вместе. Ей понравились какие-то брюки, она стала их мерить, но они были слишком велики. Я поехал на работу, а она пошла домой с планом купить какую-нибудь еду.
Темы "Мне нечего носить", "Что мы будем есть?", "Что мы будем есть на даче?" возникали и раньше. Действительно, за последние несколько лет она себе почти не покупала вещей. И с деньгами, особенно год-два назад, было туго. Да и энергии на это она тратить не хотела. Но что-то всё же было, даже какие-то новые тряпки появлялись – перепадало от Нэмочки, ещё откуда-нибудь, да и сама она что-то, хоть немного, покупала. Во всяком случае, до болезни это серьёзной проблемой ей не казалось – ведь ездила она в Израиль, и не одежда её беспокоила. А сейчас и с деньгами стало легче. И говорили, что надо ей этим заняться. Я собирался получить как раз кучу денег за грант. Да и раньше бывали деньги. Она говорила, что не умеет теперь ходить по магазинам.
А "что мы будем есть" было совсем псевдопроблемой. Деньги были, и в магазинах сейчас всё можно купить. Просто для неё в этом состоянии всё становилось проблемой. Она не то, что придумывала трудности, а как-то "зацикливалась" на них, вместо того, чтобы эти проблемы решать. Говорят, это характерно для депрессии.
После своего совещания я позвонил, спросил, что купила, что делает. Говорит – сижу.
Потом я поехал за этим азафеном, а когда вернулся, мне передали, что она звонила и чтобы я не беспокоился, что её нет дома. Я, конечно, не успокоился, я и так всё время дрожал, как бы там без меня чего не вышло. Получил деньги и помчался домой.
Приехал домой – они дома. Лида и М.Е. Отлегло. И рада она мне была. И бананы съела – у нас были – явно с удовольствием. Она в последнее время так редко получала удовольствие от какой-нибудь еды.
Она спрашивала – ты завтра пойдешь гулять с нами в Троице-Лыково? Я, конечно, сказал, что пойду. Потом она ещё несколько раз спрашивала об этом.
Она рассказывала, что сидела и решила съездить за М.Е., привезти её (а не ждать, что та сама приедет, как намечалось). Привезла от М.Е. какие-то еврейские книжки. И блузку, которую М.Е. перешила из какого-то платья.
А до этого она звонила Рите Поздняк. Надо же, говорит, научиться жить, раз покончить с собой не умею. Рита ей посоветовала домашнее противодепрессионное средство – гидравлический удар. Надо выпить чайник воды. Целый, несколько литров.
– Я, конечно, не выпила, выпила стакана три и больше не смогла. А она мне сказала – какая ты молоденькая, у тебя в первый раз депрессия. И ещё как-то по-украински смешно это сказала.
Она всё это рассказала, и я почему-то расслабился. Решил – два выходных впереди, я с ней буду всё время. М.Е. здесь.
Предложил ей выпить таблетку азафена, сказал, что это самый мягкий антидепрессант. Он слегка седативного действия.
А она сказала – давай не будем, не хочу седативного. И так всё время сплю. Почему я не настоял? Думал – завтра видно будет.
Пообедали. Легли и стали читать Библию. В последнее время она говорила, что это единственное занятие, которое ей приятно. Я читаю вслух, спрашиваю у неё слова, перевожу, она меня поправляет . Она даже говорила – давай напишем грамматику библейского иврита, мы всерьёз это обсуждали. Уже не напишем. И много чего не напишем.
Но в этот раз она расстроилась. Я почему-то быстро читал, попался такой кусочек, всё время повторения, одни и те же формулы. Её вообще такие места раздражали, а я не хотел пропускать. Но попалось какое-то трудное место, она сказала, ничего не понимаю. Я сам полез в словарь, разобрались. Но она расстроилась: вот я и Библию уже перестала понимать.
Потом пошли гулять с собачкой. До этого или после этого пили чай. Она уже сонная была и мрачная.
Легли спать часов в 11. Она сразу стала засыпать, а я взял газеты.
– Ничего, если я почитаю?
– Конечно.
Зачем я их читал? Лёг бы сразу, проснулся бы вместе с ней. И не ушла бы она никуда.
А утром, время такое, видимо, депрессия усиливалась.
***
С тех пор, с начала февраля, когда она заболела, вначале гриппом, а потом этим, прошла целая жизнь. И вот – кончилась.
На берегу, ногами в воде. И кажется почему-то, что эта картина в моей голове уже мелькала раньше. Ужас.
6 июня 1994
Сегодня – третий день – впервые новое ощущение. Те два дня – в основном чувство вины. И всё время срываешься в рыдание. Слёзы капают. А сегодня – то, конечно, никуда не исчезло, но впервые ещё и страх за себя. Уже не головой, а кожей понимаешь, что один. И навсегда. И жить не умею. И неизвестно, сколько осталось жизни, пока ещё что-то могу. Не в смысле достичь. А просто жить. И долги отдать. И рабочие, и человеческие.
В последнее время я как-то сильно сдал. Всё откладывал. Вот даже с компьютером не научился как следует разбираться. По верхам. Дома всё отваливается, краны текут. Холодильник этот старый стоит пятый год, тараканов разводит. Это всё мелкие детали, но характерные. Представляю, как это Лиду не то чтобы раздражало, но действовало, безусловно. И не работаю по-настоящему уже давно. Она-то вкалывала, как зверь. До болезни, конечно. А про меня, что я уже как-то волыню, газеты иногда по полдня читаю, тоже не могла не замечать. Недаром в самом начале болезни, по-моему, в первый день, она сказала – "Мне давно тебя жалко".
Надо собраться. Слишком мало ресурсов осталось. Новую жизнь можно, конечно, начинать каждый день. Но сейчас она новая просто потому, что нет Лиды. И если не соберусь – мне крышка.
Долги. Мама, Сережка, Валера тоже. Это человеческие. А Лиде человеческие уже не отдашь.
Работа. В своей – хотя бы покончить с этой параллельностью, зафиксировать то, что понимаю . А с Лидой так по-настоящему и не начал работать. Только обещал. Одна попытка была – про типы. Но не доделано, не додумано. Надо понять, смогу ли сейчас хоть что-то сделать – про эти типы, может быть, про вид. Мало надежды. Про иврит-то ясно, что ничего не смогу.
Стихи её нужно издать.
8 июня, утро
Что было в эти два дня. В понедельник, 6-го утром поехал к Москва-реке, к мосту. Спрашивал людей – тут в субботу женщина лежала, не видели ли. Никто ничего не видел. На место пришёл. Положил кусок гранита из нашего карьера. Хочу сделать там свой "памятник" – кучку камней, постепенно буду привозить из карьера – там много обломков, видимо, отходы какой-то мастерской.
Позвонил в морг, свидетельство было готово. Приехал. Вышла женщина-эксперт, видимо, патанатом. Спросила, где её нашли, не было ли психического заболевания. Сказал. Спросил, прыгнула ли она с моста. Говорит, вряд ли. Травм нет, только небольшие ссадины на лице. Значит, видимо, она испугалась моста. Версия – что увидела пустынное место – там, где её нашли, и просто там утопилась, недалеко от берега. Я только не знаю, возможно ли это, можно ли просто так, глотнуть воды. Не сыграли ли тут свою роль слова – этот самый Ритин "гидравлический удар", который лечит депрессию. Не смогла выпить эту воду накануне – и "вылечилась" здесь. Навсегда.
И опять, конечно, муки – почему я тогда, когда ездил на мост, не спустился, может быть, она ещё бродила или сидела. Хотя вряд ли. Наверное, нельзя долго ждать с таким намерением.
Правда, это и так было не так уж быстро. Я как бы повторял её "Голгофу". Ехал в трамвае. Прошёл по мосту, смотрел – как тут можно прыгнуть, перелезть через перила. Спустился вниз. Прошёл до места.
И ещё один "сюжет" приходит в голову – если бы я тогда спустился, мог бы сам обнаружить её – в воде, уже утопленницу. Страшно даже представить себе. Хотя что может быть страшнее того, что было.
Её, видимо, кто-то вытаскивал из воды, за одежду или за ноги, она была лицом вниз – вот и появились эти мелкие травмы.
Медицинского свидетельства о смерти у меня не осталось. Видимо, его забрали в загсе. Но в моей тетради остались выписки из него:
Непосредственная причина смерти: Асфиксия
Заболевание, вызвавшее и обусловившее непосредственную причину смерти: Закрытие просветов дыхательных путей водой
Эта же формулировка (закрытие дыхательных путей...) записана и в загсовском свидетельстве о смерти.
В медицинском свидетельстве в графе Смерть произошла был подчёркнут пункт 5: род смерти не установлен, а не пункт 3: самоубийство.
Так что юридически её не посчитали самоубийцей, и в статистику самоубийств она не попала, хотя врач из судебной экспертизы в этом не сомневалась. Может быть, это правильно – абсолютных доказательств у них не было.
Казань – конец июня
25 июня
Тогда, в первую ночь (с 4 на 5 июня) я каялся в своих грехах – того не сделал, этого не сделал. Это всё так, но это на поверхности.
А главный мой грех, что я не смог вникнуть, проникнуться её тогдашним состоянием. Понять, как ей плохо, в чём плохо. Она говорила, но до меня как-то не вполне доходило. До пятницы я не понимал, как всё отчаянно плохо. И в пятницу, уж испугавшись-то, надо было плюнуть на все дела, всё оставить. И, главное, понять, найти какие-то слова, какие-то средства. Звонить всем, молить о помощи. Ту же Симу позвать, ещё кого-нибудь.
Что теперь причитать. Поздно.
27 июня
На людях как-то сдерживаюсь, хотя и тут голос всё время срывается. А когда один – вроде бы, так лучше. Но слёзы текут. Её нет. Всё. И словами это не выразить. Пустота. Зияние.
И сознание, что сам упустил её. Поневоле думаешь, сравниваешь. Всякая смерть близкого человека – боль. Но если болезнь – как тогда отец – это не то, что легче, но просто – неизбежность. А тут – ушла сама. И если бы не тупость моя – мог бы ведь удержать.
Тупость и в тех вещах, о которых писал уже. Не дал таблетку, не встал утром, ушёл на целый день накануне. Но это всё же на поверхности. Главное – не просёк, не дошло полностью до сознания, как ей больно, как плохо. Не смог до конца этого ощутить. И поэтому не смог найти нужных слов. И от этого все эти "поверхностные" просчёты.
Наша ещё общая ошибка была, что мы тогда решили, что она выздоровела. Окончательно. Был срыв – и всё. Лекарства, больница – всё это позади. И слово депрессия, хотя и произносилось, но всё его зловещее значение, вся опасность – не осознавалась. Вначале её, видимо, и она не понимала. А я – так до конца.
Я говорил ей – выгоним твоего "охламона". Но не понимал, как этот "охламон" в неё вцепился и тянет её в эту воду.
А теперь можно сколько угодно перебирать, что было, что – не так. А её нет.
А я делаю и буду делать эти памятники ей – книжку стихов, книжку статей. Но если бы это делать тогда. Почему только смерть учит?
И в чем теперь смысл моей жизни? Я не собираюсь кончать с собой. Но живой ли я?
Но надо написать "историю болезни".
29 июня
Сегодня утром испугался. Вчера вернулся от Феликса примерно в 11 вечера. Мама уже спала. Утром проснулся в четверть девятого, вышёл, дверь в её комнату закрыта. Странно, обычно она раньше меня встаёт – я позже ложусь. Умылся, зарядку сделал. Около девяти – не выходит. Зашёл в комнату – лежит, слава Богу, дышит. Но не слышит, как я зашёл. Спит? Или, не дай Бог – инфаркт, инсульт? Это было бы чересчур...
Посидел рядом, дождался начала десятого – лежит так же. Взял её руку, проснулась. Слава Богу, всё в порядке. Разбудил, конечно, зря. Оказывается – вечером я её разбудил, и она не спала до трёх-четырёх.
***
Была нормальная жизнь. И я как-то даже не осознавал, насколько Лида заполняла всю мою жизнь.
Москва.
7 июля.
Проснулся, наверное, в половине шестого. С обрывками какого-то сна. Снились реальные люди, какая-то ерунда. И первая мысль – она мне не снится. Всё это время. Т.е. в снах бывают какие-то неясные персонажи, в которых – может быть и она. Но так, чтобы именно её – её я всё это время во сне не видел.
А наяву – она всё время. Её нет. Это основное ощущение. Другое – как я допустил это, как не смог, но об этом потом. Словами – чем она была и чего не стало – не скажешь. Это как воздух, как эфир какой-то, который во всём. То есть был эфир – её присутствие – во всём. А теперь – её нет.
Когда я один, то почти всё время готов рыдать. Работа или возня какая-нибудь – отвлекают. Но остановишься – и снова.
На людях не легче, конечно, но приходится держаться. Говоришь, что-то делаешь. Вроде бы имитируешь нормальное поведение. Даже не имитируешь – внешне ведёшь себя как обычно, что-то обсуждаешь. Но внутри – тот же эфир её отсутствия.
Прошло уже больше месяца. Это не ослабевает, а скорее становится всё более отчётливым.
Большинство людей мне или говорили какие-то банальности, пошлости, в том смысле, что что-то совсем не адекватное. Те, что поглубже – просто, что ничего сказать нельзя.
Лиза и Лана сказали почти одними и теми же словами. Год будет очень больно, потом – не так остро. А я не знаю, хочу ли я, чтобы не так остро. Жить, конечно, как-то надо, надо научиться.
Делать её дела – это естественно. Нужно написать эту "Историю болезни". Свои вещи делать труднее. Как плохо, что я не успел – я ведь собирался закончить эту свою параллельность и начать работать с ней. И она хотела. Ещё ведь недели за две "до" мы обсуждали, какую книгу – её – мы будем вместе писать. Про Ньютона или про типы. Решили, что лучше про типы. Она собиралась сопоставлять типы ивритских и русских глаголов.
Позже, когда ничего уже не могла делать, мы читали вместе Библию – это ей нравилось. И она говорила – может быть, вместе напишем грамматику библейского иврита.
А уже в самые последние дни, когда она говорила, что не хочет жить, я напоминал ей и про книжку, и про грамматику. А она отвечала – а зачем? И без нас кто-нибудь напишет.
История болезни
Она заболела в начале февраля. Кажется, второго февраля у нас был в гостях Феликс Рохлин с женой. Уходя, он сказал, что его что-то знобит. Когда он добрался до дома, у него уже была высокая температура. Грипп. А дня через два заболела Лида. В первый день она спала, днём и ночью. А в следующую ночь не смогла заснуть. Обычно она не беспокоилась в таких случаях, считала, ничего особенного, потом выспится. Но и в следующую ночь не заснула. Тут она мне говорила, что надо, наверное, купить снотворное. "Если я не засну, я сойду с ума...".
И вот, что-то мы ей дали на ночь, то ли корень валерианы, то ли ещё чего-то. Мы, как часто бывало во время болезни, спали отдельно, я спал в большой комнате. Но часа в три я услышал, что она плачет, не спит. Я пришёл к ней, что-то, кажется, ещё дал выпить, лёг с ней рядом. И она заснула, хотя спала не очень много, часа три-четыре.
Потом и снотворное слабенькое купил – бромурал, потом уже тазепам. Но она уже ничего не пила, спала, хотя и не очень много. Температура стала нормальной. Вроде бы выздоровела. Но через несколько дней опять стало чуть хуже, она говорила, что пошла вторая волна гриппа.
Появились какие-то симптомы, которые стали понятны только позже. Она подолгу говорила по телефону. Как-то буквально 2 часа разговаривала с Лялей Френкель, долго и подробно рассказывала ей историю своей "тарификации". Ляле это вряд ли было интересно. И когда я сказал Лиде, что она разговаривала 2 часа, она удивилась и расстроилась.
А история тарификации тоже сыграла свою роль.
Я не помню, когда нам присуждали эти разряды. Наверное, ещё в 92 году, или в начале 93-го. Лиде дали, кажется, 12-й разряд (если не 11-й), хотя по всем статьям должны были дать 14-й, в крайнем случае – 13-й. У нас на работе этот разряд давали тем, кто хотя бы учился в аспирантуре. А она давным-давно кандидат. И вообще работает больше 25 лет.
Но её начальник, Алпатов , почему-то считал, что следует учитывать только её стаж в Институте востоковедения, где она работала всего полтора года.
Кстати, когда она проходила там конкурс, директор института на совете удивился, что она идёт на должность научного сотрудника, будучи в ВИНИТИ старшим. У них тогда было полно вакансий старшего – народ тогда уходил из ИВАНа. Но опять же, Алпатов считал, что Лида может идти только на научного, да и ставок у него в отделе вроде бы не было, а хлопотать он не хотел.
Но тогда Лида очень хотела перейти в ИВАН, и хотя её слегка задевало это "понижение в должности", она об этом Алпатову не говорила.
А на этот раз она восприняла этот разряд как унижение. Дело было не в деньгах, деньги её меньше трогали (хотя это был пик нашей бедности), а именно то, что её "прикололи" к этому месту в иерархии. У неё вообще было ощущение, что в профессиональном мире её недооценивают.
У них в отделе Ире Муравьевой и Лене Устиновой тоже дали разряды, которые их обидели, и они ушли потом в РГГУ. А Лида не ушла. Более того, она много об этом говорила со всеми, но на самой аттестационной комиссии промолчала, выплеснув всю энергию и обиду заранее.
Это всё вроде бы забылось уже. Но вспомнилось перед самым гриппом (или даже во время его), когда Рая Розина позвонила и рассказала, что она уходит в РГГУ. Она настояла, чтобы ей дали 14-й разряд, сказала, что на меньшее не пойдёт. И её твердость принесла успех – ей обещали.
Лида вспомнила свою историю и пожалела, что сама не вела себя твёрдо, позволила себя унизить.
А в это время она сама устраивалась на кафедру истории и теории мировой культуры Философского факультета МГУ, на полставки. И она позвонила Романову, тамошнему начальнику, и сказала, что ей очень важно, чтобы в МГУ ей дали этот самый 14-й разряд. Тот обещал (кстати, мы так и не узнали, выполнил ли он своё обещание – потом не до того было). Надо сказать, что этот разговор с Романовым был долгим, она не могла остановиться. Он, вроде бы, в основном слушал и поддакивал.
Потом она позвонила Успенскому (это Успенский, по сути дела, устроил её в МГУ), рассказала ему историю с Алпатовым, пересказала разговор с Романовым. Владимир Андреевич удивился этому её длинному звонку. Он сказал – Лида, я всё понимаю, не понимаю только жанр вашего звонка. Вы мне в жилетку плачетесь или чего-то хотите?
***
В общем, в её поведении, в картине мира явно сдвинулись какие-то акценты.
Появилось ещё то, что я шутя называл синдромом Иисуса Христа. Она начала всех спасать. Ярче всего это проявилось с Таней Королёвой. Филя, сын Королёвой, давно не учится, сидит дома, почти никуда не выходит. Лида считала, что Королёва губит сына, не уделяя ему внимания, ничего не делает, чтобы вывести его из этого состояния.
Она позвонила Королёвой, так с ней говорила, что та в тот же день приехала к ней прямо с работы. Меня в этот день не было, я был в гостях у только что приехавших из Франции Сосинских. Когда я вернулся, Королёвой уже не было, а Лида мне рассказывала: "Ну, я напугала Королёву, теперь она возьмётся за Филю".
Королёва действительно была напугана, потом она мне говорила, что Лида чуть ли не с ножом на неё бросалась. Я думаю, что про нож – это какое-то недоразумение, Лида, небось, держала в руках нож, и при этом возбужденно что-то говорила и могла при этом руками махать... Но Королёва ей говорила – ты что, с ума сошла...
Были и ещё какие-то эпизоды.
А уже потом, когда она была в больнице, я нашёл еврейский календарик-ежедневник, который она использовала, как блокнотик. И в нём был большой список людей, и для каждого – несколько слов, например:
поехать к Королёвой (судя по этой записи, она делала их до приезда Королёвой)
сказать маме: прости!
сказать Наташе: молчи, не думай, что...
сказать Кате: прости! но поговорить с её бабушкой
...
сказать Валере: вернись
сказать дочке Шмайна: прости!
...
сказать папе: прости!
сказать Наде: прости!
сказать Довиду: прости!
сказать Володе: прости (видишь во мне больше, чем)
...
сказать всем русским: простите за то, что я хотела от вас уехать
...
сказать Вере: спасибо, прости
...
12 февраля, в субботу, я опять пошёл в гости – юбилей у моего приятеля. Ох, не надо было идти, и не хотелось...
А к Лиде приходила Тонька. Я вернулся довольно рано, до 11. Они весь вечер валялись и болтали. Тонька, как всегда, засиделась, и легли мы довольно поздно, хотя Лида специально просила меня не поздно вернуться, чтобы раньше лечь.
13 февраля, воскресенье, роковое утро.
Мы проснулись рано, что-нибудь часов в пять-шесть. Первые её слова были: "Я абсолютно счастлива. Я сейчас простыми словами докажу тебе существование Бога".
Она просила меня не вставать, что-то говорила. Была ещё одна тема: "Будет кому в старости подать нам стакан воды... У нас будет ребёнок". Потом она говорила что-то о приёмном ребёнке.
Потом она попросила бумагу и ручку, стала писать . Говорила – я играю с тобой в такую игру, сейчас поймёшь. Полежи ещё немного, сейчас я тебе всё объясню. Проходило время, она опять что-то писала, какие-то списки. Опять просила полежать какой-то срок, срок проходил, но она просила не вставать.
Потом всё же встали – в уборную. Но она просила опять полежать. Я говорил, что нужно с собачкой погулять, вставать нужно. Она просила – неужели тебе для меня жалко времени, мне очень важно.
Опять писала.
Потом стала говорить мне о моём сыне. Я опять вспомнил синдром Иисуса Христа. Но она говорила серьёзно (и, конечно, как и с Королёвой, была, в общем-то, права). Упрекала меня, что я смиряюсь с тем, что у меня нет отношений с сыном, что я сам виноват.
Я пытался встать – она уже просто хватала меня за руку, вскакивала, не давала мне выйти из комнаты. Плакала, просила подождать.
Были телефонные звонки – она выхватывала у меня трубку. Звонили Леночка Ефимова, Наталья Алексеевна, Лана. Каждой из них она говорила что-то обидное. Но ясно было, что она не в себе.
Состояние менялось. Я давал ей тазепам. Вначале по одной таблетке, потом по нескольку (Наталья Алексеевна прорвалась-таки ко мне по телефону один раз, она мне и посоветовала про тазепам).
Только вечером я смог позвонить М.Е. и Тоньке, попросил их приехать. Дозвонился до Танечки. Она поговорила с каким-то врачом-психиатром и та позвонила. Удивительно, но врача Лида слушала и потом передала мне трубку. Врач сказала мне, что дело плохо – я и сам видел. Надо госпитализировать. Это тоже не просто. Надо утром вызвать обычного врача, тот даст направление. На ночь посоветовала дать снотворное (я сказал, что у меня есть бромурал) – Вот его и дайте. И корвалола капель 70. Я так и сделал, и она заснула. Было уже, наверное, часов 11 вечера. Только тогда я смог погулять с собачкой.
14 февраля
Утром она проснулась уже в новом состоянии. Вначале – вроде бы поспокойнее, я даже с Рикой погулял. Но уже она как бы отсутствовала, связной речи не было – произносила отдельные фразы. Часто просила пить. Я давал ей что-то поесть – она немного жевала.
Утром я вызвал врача из академической поликлиники. Приехали М.Е. и Тоня. М.Е. боялась подходить к Лиде. Мы с Тонькой были с ней по очереди. Она почему-то хотела, чтобы мы были с ней по одному. Прогоняла то Тоньку, то меня. Больше, конечно, с ней был я.
М.Е. на кухне звонила – куда её везти. Я звонил в неотложную психиатрическую помощь. Они не хотели приезжать, говорили, что стандартный путь – вызвать обычного врача, получить направление в психдиспансер. Подключили Раю, она звонила по своим знакомым. К вечеру договорились, что её могут утром взять в какую-то 17 больницу, где чей-то знакомый врач (правда, тут же уходящий в отпуск). Почти договорились в "Центре психического здоровья" – вроде бы единственном приличном месте в Москве со сравнительно нормальными условиями и порядками. Утром Поливанова должна была приехать на машине и везти нас в одно из этих мест.
К вечеру пришла Третьякова, наш врач из академической поликлиники. Лида её узнала. Третьякова тоже сказала, что надо срочно госпитализировать, дала направление в психдиспансер – но туда только утром.
Состояние быстро менялось. Она уходила куда-то вглубь. Часто очень сильно, до боли сжимала мне руку.
Бред у неё был очень "лингвистический", весь построен на словесных ассоциациях. Каждое слово вызывало какой-нибудь словесный штамп. Почему-то чаще других была фраза – "Главное, ребята, сердцем не стареть".
Глядя на Рику, говорила – "Собака – друг человека" Но один раз, почему-то, хотела её задушить.
Всё время спрашивала: "Никто не умер? Твоя мама жива? Моя мама жива? Где Валерочка? Она летит сюда? Она не разбилась?"
К вечеру дозвонились ещё до какого-то психиатра. Он пообещал придти поздно вечером, но так и не пришёл.
Ночь. Она вдруг стала вскакивать. Всё чаще и чаще. Я успокою её, она ляжет и через минуту снова вскакивает. Я испугался, что мы так её утром не довезём. И вообще, неизвестно, что будет к утру. Часа в три ночи стал звонить в неотложную психиатрическую помощь.
На этот раз они неохотно, но согласились приехать. И часов в пять утра приехали. Лучше бы я им не звонил. Два санитара – бандиты, не пьяные, но чем-то накачанные, видимо наркотиками какими-то. И врач – вроде бы с приличным лицом, еврей, лет пятидесяти пяти. Но видно сразу, опустившийся человек.
Лиду одели. Увели вниз в машину. Врач остался, что-то записывал. Стал вымогать деньги – "Я устрою, в лучшее отделение". Видно было, что просто вымогает. Деньги я ему дал, и этим бандитам тоже. Просил взять меня с собой, но они отказали. Ссылались на инструкцию – им запрещено. Но было очевидно, что они и сами очень не хотели этого. Но ведь, наверное, если заплатить много, взяли бы. Не догадался.
Отправил её – как в концлагерь, сам. И потом спохватился, что даже не поцеловал её на прощанье, не попытался что-то сказать. Почему? Мне казалось (подсознательно), что к ней уже не пробиться. Сверху – эта оболочка безумия. Она где-то внутри. Но конечно – надо было. Погладить, что-то сказать. Как-то, каким-то образом, она всё воспринимала. Но внешне – она меня уже не узнавала.
Потом выяснилось, что в дороге они, сволочи, её избили. Она не понимала, куда её везут. Ей казалось – и правильно – что в тюрьму, на муки. Она буянила, кусалась. Потом – в первые дни в больнице – она мне сказала со злорадством: "А я одному из них руку хорошо прокусила".
Перевозку эту, конечно, можно понять. Кого они, в основном, возят – алкоголиков, наркоманов, буйных. Но простить нельзя. А главное, конечно, нельзя простить себя. Нельзя родного человека отдавать в такие руки.
Хорошо помню это ощущение – когда её только что увезли, я один в нашей комнате. И пустота – без неё. Вернётся ли она? Может быть я уже остался – один, навсегда?
В больницу можно было звонить только утром, узнавать – где там она, что с ней?
8 июля 1994 г.
Она ушла сама. А я не уследил, допустил, не удержал. Я тупой. До меня всё поздно доходит. Это задним числом, задним умом всё ясно. А почему тогда не осознавал, что происходит? Её состояние.
Одна ошибка у нас была общая. Мы тогда, ещё в апреле решили – она выздоровела. И навсегда. И лекарств ей давали чересчур много. Это-то была правда. Она всегда говорила – и это так и было – что она "очень реактивная". Ей достаточно было бы меньших доз. А ей давали стандартные, и, наверное, ещё с запасом. Лекарства её, наверное, и вогнали в депрессию.
Придя к ZZ , чтобы "завязать" с ним, я принёс ему все оставшиеся лекарства. Он их не взял – вдруг вам ещё пригодятся (что-то, правда, кажется, взял). Потом Лида ходила к этой новой врачихе, Танькиной начальнице. И ей носила лекарства. Та тоже почти ничего не взяла. То есть они-то, врачи, знали, что депрессия возможна. И говорили осторожно. Но я этого не понимал. И Лида не понимала. Мы думали, что она выздоровела.
Потом, когда депрессия начиналась, я не осознавал, что это именно депрессия, продолжение болезни (или следствие лекарств). И было это отталкивание от лекарств – тогда, во время психоза, они её угнетали, а сейчас, в начале депрессии, как-то в голову не приходило, что снова нужны лекарства, уже от депрессии.
Потом депрессия усиливалась – а я, тупой, не понимал, как ей плохо, как тяжело и как это опасно.
Она была в абсолютно ясном сознании. Казалось – ну не хочется работать, ничего не хочется делать. Ну пройдёт. Довела её тогда больница, надо отдохнуть, всё войдёт в норму. Вот пойдём в отпуск, уедем на дачу. Лес, озеро.
Конечно, в ответ на её слова, что ничего не хочется, что она ничего не может делать – говорил что-то. Но не теми словами.
Потом она говорила уже, что ей не хочется жить, не за чем. А я в ответ говорил жалкие слова – это ты болеешь, "охламон" в тебе сидит. Мы выгоним этого "охламона".
И даже в пятницу, когда я уже по-настоящему испугался – всё равно, вёл себя глупо, тупо. Вместо того, чтобы принимать какие-то меры, я поехал на работу. Надо было бросить всё к чёрту. Тормошить её. Звонить врачу. Давать лекарства. Не упускать её из виду ни на минуту.
А я, вернувшись домой, расслабился, после того, как она сказала, что звонила Рите Поздняк, чтобы та научила её жить, раз уж она с собой покончить не может. И Рита так хорошо с ней поговорила...
И утром, утром, когда она вставала – не встал, продолжал спать.
Тупой, тупой идиот.
Сам, сам упустил её. А она была для меня всем.
***
4 июля я был у Риты Поздняк – Лида звонила ей в ту пятницу, накануне. Рита ещё раз пересказала мне тот разговор с Лидой, раньше она мне только по телефону рассказывала. Надо сказать, что её пересказ несколько отличается от того, что Лида мне тогда говорила. Мне Лида как бы смягчила всё, акцентируя то, как хорошо с ней Рита поговорила.
Мне она тогда просто сказала, что позвонила Рите. А я удивился точности выбора – Рита не была очень близким ей человеком, но Лида ценила её и понимала, что это её состояние Рита может понять лучше, чем кто-нибудь другой.
Вообще тут парадокс этого состояния. Она (Лида) была всё это время в абсолютно ясном уме, в отличие от того периода психоза. Я бы сказал – сейчас – что в обострённо ясном состоянии. И при этом депрессия, т.е. какая-то боль, нежелание, невозможность жить. И от этого, при этой общей обострённой ясности сознания, эта углублённость именно в своё состояние и невозможность рефлексии – видеть других, понимать, как она нужна.
Вернусь к этому разговору с Ритой. Мне Лида пересказывала – Рита так хорошо сказала мне, как-то по-украински – такая молодая дивчина, только в первый раз депрессия.
А Рита мне сказала, что Лида позвонила и сказала: "Я хочу умереть".
Рита говорила – это болезнь, надо потерпеть. Ведь у тебя мама, Валера, Володя. Как они будут без тебя? Ведь ты им нужна. Лида отвечала – это им только кажется, что я им нужна.
Рита посоветовала народное средство: гидравлический удар. Надо вскипятить чайник воды и выпить весь этот кипяток. Лида потом мне пересказывала с усмешкой – ну я вскипятила, выпила стакан, но больше, конечно, не стала.
А слова – гидравлический удар – я думаю тоже могли сыграть свою роль, она могла их вспоминать утром, когда шла к реке.
***
В последние дни Лида иногда (не всегда) как-то отстранялась от меня. Два эпизода. Один раз она сказала: "Как жаль, что ты не богатый (не мы не богатые, а ты). Был бы ты богатый, мы могли бы поехать куда-нибудь". Она имела в виду какое-нибудь экзотическое место. Думала, видимо, что это может её отвлечь как-то. А я и этого не понял и тупо ответил, что мне больше хочется на дачу.
А в последний день М.Е., как это часто бывало, говорила, что она хочет дать нам деньги. А я получил в тот день большую зарплату, вместе с грантом – 500 тыс.
– Зачем ты ему хочешь деньги дать. Он же 500 тыс. получил .
***
О чём она думала в то последнее утро? Видимо, было невыносимо, ещё хуже, чем раньше. Встала и решилась. Хотела, видимо, быстро выскользнуть, чтобы никто не заметил, не остановил. Но сколько сознательных действий – взять проездной, пропуск в институт (чтобы, когда найдут – опознали сразу), фотографию Валеры (чтобы взглянуть в последний раз?). Не взять ключи. Не надеть верхней одежды – ни плаща, ни куртки (чтобы легче сделать это). А прохладно было, градусов 10, не больше.
Дождаться трамвая. В трамвае ехать до этой остановки, за мостом – минут 15. Трамвай, наверное, пустой, совсем рано. Смотрела ли в окно? Потом, наверное, пошла на мост. Но, скорее всего, не решилась с моста – и перила высокие, неудобно, и просто страшно (патанатом в морге сказала мне, что никаких переломов, никаких следов удара о воду, а мост высокий). Пошла на этот берег. Тоже нужно время.
И как? – зашла в воду? Тоже ведь время – дойти до глубины. Вода холодная, бросилась – глотнула воды? Это возможно?
Или всё же с моста, как собиралась раньше?
Последние дни
Чтобы как-то растормошить её, я решил, что нужно поехать на дачу на несколько дней. Она не очень хотела ехать, но согласилась. Мы выехали в четверг утром, 26 мая, на автобусе в 10.10. Погода была гнусная. Но когда приехали, часа в два дня, вошли в лес, солнышко выглянуло ненадолго. Она сказала – всё-таки в лесу хорошо. Но это, наверное, был самый лучший момент в её настроении.
Я, как обычно, топил печку, она готовила еду. После обеда я стал заниматься "полевыми работами". Она вызвалась копать, обычно она этим не занималась, но врач рекомендовала ей физические нагрузки, чтобы "выгонять охламона". Покопала минут 20 – говорит, что-то печень болит. Пошла полежать.
Потом я пошёл в лес заготовлять дрова, она вызвалась их таскать, сказав как-то радостно – это я могу. Потом, когда я их пилил-колол, она относила их в дом.
Не помню, гуляли ли мы в первый день. Наверное, гуляли, так как я помню три прогулки. И Библию читали каждый день.
В пятницу утром поехали в Лотошино на рынок. Я купил рассаду помидоров. Купили мяса, редиски. Быстро уехали. Днем я сажал помидоры, она опять немножко копала. Гуляли. То и дело моросил дождь Но как-то выглянуло солнце, мы как раз сидели отдыхали (она уставала и мы часто присаживались отдохнуть). Она сказала – когда солнышко – хорошо.
Ещё в первый день, в четверг, она ходила к Раисе Гавриловне, яйца покупать. Мне говорила, ты бы сходил, на кур посмотрел. А в субботу приехал Валера с семейством, она поздоровалась, видно было, что ей хочется сказать им что-то хорошее.
Не помню когда, но как-то она запела – Окуджаву. Вторую песню о дураках ("Дураком быть выгодно, но очень не хочется..."). Не очень весёлую песню, но запела.
В субботу я снова возился на огороде – сажал кабачки, тыкву. Гуляли – сделали по нашим дорогам в лесу круг километра четыре. Погода опять была гнусная. Вечером опять стало холодать, могли быть заморозки – и я долго возился с помидорами, поливал их, чтобы они не замёрзли.
Т.е. я и тут вёл себя тупо, занимался обычными делами, беспокоился о мелочах, об этих помидорах, вместо того, чтобы думать только о ней. И по мелочам был тупым. Один раз, когда мы гуляли, она предложила пойти на болото – она очень любила наши тамошние болота, поросшие мхом. Но моросил дождь, было сыро, я боялся, что промокнем, и отговорил её. И она покорно согласилась. В другой раз мы ходили к деревне, она просила пойти на озеро, а я устал и опять сказал – может, не стоит. И опять она покорно согласилась. Она вообще в последние дни была такая покорная. А я не понимал, что ей хотелось посмотреть на свои любимые места, она так любила это озеро. Может быть, она надеялась, что эти места вернут её к жизни. А может, хотела с ними проститься, посмотреть в последний раз. А я тупо ей отказал.
Уехали в воскресенье на автобусе в 8.40. Обычно, мы уезжали позже. Но она попросила уехать утром. Утром было + 5 и солнце. Но её уже и солнце не радовало.
Поездка ей радости не доставила. Хуже того. Мне кажется, ощущение у неё было – вот и дача радости не доставляет. И Библию мы читали много, как всегда, лёжа. И она часто засыпала. И это тоже её расстраивало – что она и в этом уже как бы не принимает участия, и это уже ей не доставляет радости. Как-то радостей совсем не оставалось.
Приехали домой в воскресенье днём. Ничего не помню про воскресенье, понедельник, вторник. Я, кажется, ходил на работу. А она куда-то ездила. Говорила, что врач ей советовала каждый день куда-нибудь выезжать.
В эти дни, видимо, был эпизод с проездными билетами. Мы собирались в отпуск, на дачу, с 17 июня. Обсуждали, стоит ли ей покупать единый. Лекции читать она кончила, на метро почти не будет ездить. Решили – не стоит, купили на автобус-трамвай, такой же, как мне всегда. Я наменял жетонов на метро, чтобы ей в очереди не стоять.
Потом она очень жалела, что не купили единый. Её раздражало возиться с жетонами. Она мне рассказывала, что когда ездит в метро, показывает свой автобусный билет и её пропускают (раньше она никогда этого не делала, она вообще никогда никого не обманывала, не врала, а сейчас любые мелочи, всякая лишняя суета утомляла и раздражала её, и она инстинктивно избегала её). А в пятницу, когда она ездила за М.Е., она взяла только этот автобусный проездной билет, не взяла ни денег, ни жетонов. И это – то, что ей не купили единый, – тоже было ещё одно мелкое огорчение.
Да, видимо в воскресенье или в понедельник, она звонила врачу, договорилась на среду, на 1 июня.
В среду у неё была большая программа. Утром к врачу. Потом на работу, деньги получить. И, наконец, в 3 часа в РГГУ, на выступление Алика Вольпина. Про Вольпина мне за несколько дней до этого сказали на работе. Я сказал ей, и она очень хотела пойти. Она очень давно знала его стихи – ещё до нашего с ней знакомства. Помнила некоторые наизусть, цитировала иногда.
Мы должны были встретиться прямо на выступлении. Она опоздала – говорила, что не рассчитала, сидела на работе, дожидалась – и в результате вышла поздно. Очень жалела – не увидела Мельчука, Жолковского, они приходили к началу, а потом ушли.
Слушала Алика Вольпина, потом его маму, Надежду Давидовну, которая на неё произвела гораздо более сильное впечатление, чем Алик. Старушка, 1900 г. рождения, читала стихи, написанные 70 лет назад, почти не сбиваясь. А про стихи Алика Лида сказала, что ей понравилось только то, что и раньше нравилось и помнилось.
Но на "второе отделение" мы не остались, она устала. Вышли, потрепались с Колей Перцовым и Гиндиным и поехали домой.
По дороге или дома она рассказала мне про врача, что та выписала ей азафен – лёгкий антидепрессант, но сказала – можно пить, а можно и не пить. Дома дала мне рецепт (мол, если хочешь, можешь купить).
В четверг она ездила в МГУ – получать деньги за своё преподавание. Раздражалась, что ещё раз придётся ехать в июле – получать за июнь. А мы на даче будем. Ещё одна проблема.
Вообще, проблем – псевдопроблем – было много.
Что мы будем есть – в смысле, продукты надо покупать. Хотя уж продукты купить сейчас не проблема. И деньги есть.
Что мы будем есть на даче? Но на даче сейчас намного проще жить с продуктами, чем раньше. В Лотошино всё есть. И мы там сами с ней покупали мясо и овощи. И она слышала, что возят прямо на участки молоко и молочные продукты. И яйца напротив, у Раисы Гавриловны.
Мне нечего носить. Как-то, выходя с собачкой, она сказала мне – посмотри, в чём я хожу. Действительно, она надела старенький дырявый свитерок. Я сказал – ну, всё-таки, можно же и другое надеть, вот ведь ещё свитера, в которых ты на работу ходишь. – А эти мне жалко. Хотя их тоже было не так уж мало.
Конечно, в эти последние годы мы ей почти ничего не покупали (как и мне). Самое трудное было время. Но кое-что ей перепадало – от Нэмочки, ещё от кого-нибудь. Да и до болезни это не так уж её волновало. Она не думала об этом, когда ездила в Израиль на конгресс. А сейчас как раз деньги должны были появиться.
Я в четверг был дома, пока её не было, написал на компьютере кусочек рецензии на Сосинского. Я обсуждал с ней эту рецензию. Она вообще ценила эту работу Сосинского. Мне нужно было что-то узнать про сходные вещи, которые делали раньше в ВИНИТИ. Лида позвонила Азе, чтобы что-то узнать, довольно долго говорила с ней.
В тот же четверг в строгинских аптеках я спрашивал азафен – его, конечно, не было. Я решил – в пятницу куплю в той, тушинской, специализированной аптеке.
Да, в среду или в четверг звонила Валерочка, сказала, что может быть, она поедет в Италию не в августе, как собиралась, а раньше, и по дороге в Италию или из Италии заедет в Москву на неделю, Лида была рада звонку, голосу Валерочки, сама говорила с ней радостным голосом. Но потом сказала мне – "А как мы её будем встречать?" Она всегда так хотела видеть Валерочку. А тут, было видно, что она думает уже не о радости встречи, а о проблемах – как будто это проблемы – как встречать.
Кажется, в эту последнюю неделю она говорила и о работе: "Вот Вера – молодец. Делает такие микроработы. Вот сейчас она про одну вещь пишет. Я всегда это знала, но не думала, что про это можно статью написать. Надо бы нам подумать и делать такие маленькие работы." Ей хотелось делать что-то, что даже сейчас казалось ей посильным.
***
В последние дни она по несколько раз в день выносила помойное ведро. А то ли в понедельник, после дачи, то ли ещё до дачи, она размораживала холодильник и звонила мне на работу, консультировалась, как и что делать. Ей хотелось делать какую-то работу, которую она могла ещё делать. И такой работы становилось всё меньше.
10 июля
Казалось бы, утрата каждого близкого человека – всегда потеря, горе, несопоставимое ни с чем. Но всё равно, всё это время поневоле сравниваю, сопоставляю и кажется – тяжелее этого быть не может.
У меня это третья смерть. Бабушка, отец, Лида.
Бабушка – это было в 53 году. Я очень любил её. И она меня очень любила. И она сделала для меня не меньше, чем мама. Наверное, какие-то основные нормы в нашей семье – от неё. Но мне было тогда 17 лет. Плохо было, но это было ещё детское восприятие.
Да, я конечно вру, не три, а четыре смерти. Вторая бабушка, Александра Георгиевна, мать отца. Но она всё же не была близким человеком. Она стала жить с нами (в Казани), когда я уже уехал (или я уже путаю, может быть года за два до моего "уезда" в Москву). Я приезжал, когда она умерла. Но это было, как бы это сказать – не в самой глубине души.
Отец. Я очень хорошо к нему относился, особенно в последние годы. Он был очень хорошим человеком. Но всё же, мы не были очень близки, глубинного понимания между нами не было. Было то, что складывается за долгие годы.
Он болел долго, больше года прошло только между операциями. И то, что он умирает, было ясно уже за несколько месяцев до его смерти. Тяжело. Но и это несравнимо с тем ужасом, что сейчас. Тогда – это не пронизывало всё вокруг. И ещё одно отличие. Он умер – от болезни. От внешней силы. А она – ушла сама. И я – не удержал.
Когда погиб В.Я., Лиде было ужасно тяжело. Он-то пронизывал всю её жизнь. Он воспитал её. Из-за него она такая, какая была.
Он погиб от глупой случайности. Но тоже – от внешней силы. Хотя он и чувствовал – что жизнь кончается, что-то у него внутри кончается, он писал об этом. Но он не думал, не собирался – уйти сам.
А она – сама. Конечно, это тоже болезнь. Но нужно же было понять, бороться с болезнью. Не ей, конечно, понять, а мне, она-то – не могла.
***
Детские мысли о смерти. Мне было лет одиннадцать. Я шёл пешком в Казань из пригородного дома отдыха, в котором была мама. Дорога – несколько километров, очень красивые места, вдоль Казанки. Людей не видно. Я думал – что будет, когда я умру? Всё будет так же. Эти деревья, река – всё будет так же красиво. Но меня не будет. Детские банальные мысли.
И вот теперь здесь, на даче. Те же места, где мы ходили. Всё так же. Но её нет.
Причины
Конечно, грипп – это спусковой крючок, а не причина, по крайней мере, не единственная причина. Был фон.
Прежде всего, напряжение, с которым она работала последние годы. Потом, после больницы, она сама об этом говорила, цитировала Паулу: – "Нельзя так много работать, ты заболеешь".
После того, как она занялась ивритом, перешла в ИВАН – это было в начале 91 года – она работала, как зверь. Иврит, учебники, ешива, семинары, Библия. Библиотеки – она перерыла все каталоги и все полки в Ленинке, в Иностранке, у себя в институте.
При этом комплексовала. Поздно начала. Не знает арабского, арамейского. Библию не знает наизусть.
Но нашла свою нишу – лингвистика в библеистике (удивлялась, что лингвисты почему-то почти не занимаются анализом Библии). И работала.
Она написала за это время штук восемь статей. Причём почти для каждой статьи – жуткое количество предварительной работы. Смихутные метафоры в Библии (смихут – это конструкция в иврите, типа генитива в русском). Она по конкордансу (Довид ей дал громадный конкорданс, изданный в Риге ещё до революции) выписала все смихутные метафоры из Библии. Суть работы, конечно, в классификации этих метафор, тут она пользовалась своими результатами по семантике русского генитива, но я просто пишу – сколько черной работы делалось. Другой пример – она написала статью о комментариях Раши к Библии – с лингвистической точки зрения. Она прочла все эти комментарии на иврите. А Раши писал специальным шрифтом, это само по себе не лёгкое чтение. И так почти по каждой работе. И осталось ещё несколько незаконченных текстов, некоторые по 20-25 страниц.
Когда у нас появился компьютер, она сидела за ним иногда часов по 11 – 12. Он всего-то у нас с конца прошлой осени, а у неё там штук 50 файлов, они не умещаются на маленькую дискету 1,44 мб . Там, конечно, не только статьи – есть и анкеты, и письма, но в основном – тексты.
Последние полтора года – лекции по библейскому ивриту в МГУ, в еврейском университете, потом опять в МГУ, на кафедре Иванова.
Причём, всё это была нагрузка не только и не столько физическая, сколько эмоциональная. Например, прошлогодняя поездка в Израиль и два доклада там на двух конгрессах (по иудаике и по преподаванию иврита). Один доклад по-английски, другой на иврите.
Подготовка докладов, вся эта суета с организацией и оформлением поездки. Она ехала (таким образом) в первый раз, не знала толком всей этой механики (кто будет платить и т.д.). Вся эта израильская бюрократия, десятки писем, звонков, постоянная неопределённость – вроде бы обещают, но ничего не решено. Потом вроде бы решено, но билета нет. Потом билет прямо в аэропорту, за полчаса до самолёта. А ей очень хотелось поехать, и из профессиональных соображений, и потому, что там Валера (до которой просто так не добраться, тогда денег совсем не было).
Такая нагрузка ей была не по силам.
Я помню, когда она защищала диссертацию – я застал уже самый последний этап – она тоже вымоталась. И от физической, и от эмоциональной нагрузки. И не выдержала, болела чуть ли не год после защиты, но тогда обычными болезнями.
Нельзя было столько работать.
Сообщение отредактировал lapik: 15 Август 2010 - 09:28
Помощь
Открыть тему
Ответить
Цитата