Ясперс. Самоубийство

Безусловные действия, переступающие границу существования

Я могу скрыть от себя пограничные ситуации, отделяя их от себя и забывая их. Я могу их вынести, если перед лицом их в мире я безусловно делаю то, что можно. Я могу переступить через них: или прекратив свое существование абсолютным действием, самоубийством, или прекратив ситуацию некоторым непосредственным отношением к божеству.

Религия, если ей не злоупотреблять для того, чтобы скрыть от себя пограничные ситуации, позволяет остаться в мире, не покончить с собой. Но затем она принуждает покинуть мир, находясь в нем: аскеза, бегство от мира, отстранение от мира в терпении своего существования, действия без желания существования.

Самоубийство

Психиатры говорят "суицид", находят соответствующую рубрику в классификации и переводят это действие в сферу чистой объективности, которая скрывает пропасть. Литераторы называют это "добровольный уход из жизни" и каждый раз, наивно предполагая, что это и есть высшая человеческая возможность, рисуют это действие в розовом свете, который тоже обманывает.

Только слово "самоубийство" непреклонно требует высказать одновременно и объективность голого факта, и весь ужас этого вопроса: "само-" выражает свободу, которая уничтожает существование этой свободы, (в то время как "свободная" говорит слишком мало, как будто подразумевается, что самоотношение там преодолено), а слово "убийство" отражает насильственное действие (в то время как "смерть" - пассивное исчезновение).

Пассивно человек не может ни жить, ни хотеть умереть. Он живет активностью, он может принять свою жизнь только активно. Наше существование как таковое делает невозможным пассивное угасание, когда мы этого желаем. Чистая пассивность возможна только в естественной смерти, наступающей от болезни и от внешних причин. Такова наша ситуация.

Самоубийство - это единственное действие, которое освобождает от всех дальнейших действий. Смерть, решающая пограничная ситуация для экзистенции - это событие, которое приходит, но которое не зовут. Совершить самоубийство может только человек, после того, как он узнает о смерти. Он может не только сознательно решиться на жизнь, но может решать, хочет он жить или нет. Смерть зовет его в сферу свободы.



1. Самоубийство как факт.

Как безусловное действие, самоубийство не может быть познано методами психологической науки - методами статистического исследования и исследования случаев. Только на границе эмпирического предметного познания внезапно появляется самоубийство как философская проблема.

Статистика изучает частоту этого явления: что в Европе наибольшую склонность к самоубийству имеют германские народы, что среди стран наибольшая частота самоубийств в Дании, что в Германии частота самоубийств выше в северных провинциях, чем в южных, что частота самоубийств растет с возрастом, достигает максимума между 60 и 70 годами, затем опять снижается, что в течение года пик самоубийств приходится на май/июнь; что в протестантских землях частота самоубийств выше, чем в католических.

Эти и другие статистические закономерности, точные цифры которых нужно искать в работах по моральной статистике (Moralstatistik), не дают никакого представления об отдельной душе: они не устанавливают никакого закона, которому был бы подчинен каждый отдельный человек. Это количественные отношения, действительные только для больших чисел, которые дают представление об общих особенностях народов, возрастов и полов - как и каузальные факторы, они оказывают влияние, но в единичном случае не являются решающими.

Только по видимости более психологически глубоко проникает статистика движущих мотивов. Она дает определенные закономерности процентов самоубийств от пресыщения жизнью, физических страданий, страстей, пороков (в том числе морфинизма, алкоголизма), скорби и печали, раскаяния, страха перед наказанием, неприятностями и конфликтами. Но в этих закономерностях, пожалуй, больше выражается типичная оценка близких родственников и полицейских органов, чем психологическая действительность того, кто совершает самоубийство. Тот, кто однажды испытал близость самоубийства, если он одарен любовью к людям и даже слабой психологической проницательностью, поймет, что ни один мотив не может сделать это событие понятным. В конце концов всегда остается тайна. Но именно поэтому можно до бесконечности пытаться понять, что можно установить и познать эмпирически.

Судя по всему, самое простое - предположить душевную болезнь; бывало, каждого самоубийцу объявляли душевнобольным. Тогда снимается вопрос о мотивах; проблема самоубийства целиком и полностью лежит за границей мира здоровья. Но это не так.

Существуют психические заболевания в собственном смысле слова. Они начинаются в определенный момент, имеют характерное течение - или прогрессирующее, или ведущее к выздоровлению. Они противостоят здоровой личности как что-то чужеродное - и с точки зрения наблюдателя, и с точки зрения больного, понимающего, что он болен. Компетентный специалист может диагностировать душевные болезни такого рода по определенным характерным для них симптомам. На основании статистических данных можно заключить, что в наше время в Германии только около трети самоубийц психически больны. Относительно этой трети не встает вопрос о понимании побудительных мотивов. Самоубийство - это не следствие психической болезни, в отличие от того, как температура является следствием инфекции. Пожалуй, совершенно непонятный болезненный биологический фактор играет роль в жизни. Но только у некоторых, а не у всех больных в душевных связях, развившихся на почве болезни, возникает самоубийство. Часто к самоубийству элементарно ведет невыносимое чувство страха при депрессии, такие самоубийства могут быть тщательно подготовлены; бросается в глаза инстинктивное стремление к самоубийству при прогрессирующем снижении интеллекта, тогда часто применяются гротескные средства. Если в одних случаях здесь может казаться достаточной причинность болезненного, психотического вида, то в других случаях психически больной человек может реагировать на болезнь согласно своему собственному бытию, которое сохраняется и в случае самоубийства.

В остальных двух третях случаев самоубийцы не страдают психическим заболеванием. Опять же, среди них встречается необычайно много людей, отклоняющихся от нормы. Но это не значит, что теперь можно понять самоубийство из ненормальности. Более вероятно, нервные и психические отклонения от нормы можно диагностировать так часто, что невозможно установить никакой границы между ними и нормальными индивидуальными вариациями. Они препятствуют анализу понятных мотивов еще меньше, чем психические заболевания.

Ни психическое заболевание, ни психопатия не означают отсутствие смысла. Они - только особенные каузальные условия существования в действительности. Наше существование всегда проходит в таких условиях (телесная витальность, воздух, продукты питания). Хотя это и нормально, но понять это все равно нельзя. Психопатологические определения, правда, дают нам эмпирические знания о каузальных факторах, которые, в конце концов, неизвестно как действуют. Но они никогда не исчерпают анализ человеческого случая как экзистенции. Скорее она, пока она вообще появляется в существовании, в этом своем появлении хотя и обусловлена, но не определена реальными факторами. Всякое эмпирическое знание о человеке в пределе требует в возможной или действительной коммуникации опрашивать экзистенцию.



2. Вопрос о безусловном.

Когда мы, без оглядки на эмпирическую науку, спрашиваем о понятных мотивах, мы вступаем в другую область. Понятное - это всегда только проект возможности, но никогда не вся действительность. Действительно всегда только непонятное: нельзя понять не только каузальные условия душевного существования, но и также и безусловность экзистенции, которая выражается в понятном, но представляет собой свободный источник, который сам по себе остается тайной для любого понимания. Отдельное самоубийство как безусловное действие нужно понимать не через какую-то общую каузальную связь, для этого не достаточно какого-то понятного типа; оно - абсолютная единственность той экзистенции, которая осуществляет себя в нем.

Таким образом, самоубийство можно познать не как безусловное, а только в его причинной (aus Gründen) обусловленности. Но поскольку в пограничной ситуации оно может быть свободным действием экзистенции, оно открыто для возможной экзистенции, для ее вопроса, ее любви, ее страхов. Поэтому в некоторых случаях оно никоим образом не подлежит этической или религиозной оценке, иногда может подлежать, а иногда подлежит с необходимостью.

Безусловный исток самоубийства остается несообщаемой тайной одиночества. Когда самоубийца оставляет после себя письмо, остается вопрос, понимал ли он сам себя. Мы нигде не можем расслышать безусловность решения. Можно только пытаться выстроить возможности самоубийства, не для того чтобы в их истоке понять безусловность, а чтобы прояснить их.

Кажется, только мгновение самоубийства становится доступным пониманию, как это понимание тут же еще сокрушительнее разбивается о непостижимость: в своей пограничной ситуации экзистенция отчаивается в том, что ее существование и существование вообще имеет смысл и чего-то стоит. Она говорит себе: все преходяще; что значит радость жизни, если все гибнет! Невозможно уйти от вины. В конце любого существования - нищета и горе. Любая гармония обманчива. Невозможно знать ничего существенного; мир не дает ответа на то, что я должен знать, чтобы мочь жить. Я не согласен принять эту жизнь, я не вижу, что могло бы заставить меня сказать ей Да. Мне только удивительно, как обманывается большинство, пребывая в своем счастье, как в саду куры, которых завтра зарежут. — Тому, кто так говорит, остается только очень осмотрительно, без моментов случайности и без аффектов, перевести это отрицание жизни из мысли в действие. Определенная конечная ситуация представляет только повод, а не подлинный исток решения. Хотя его отрицательная свобода не может строиться в мире, но в уничтожении себя самой она осуществляет точечный остаток своей сущности. Она - больше, чем отрицание существования. Когда она говорит Нет, ее суверенитет спасает ее для экзистенциального самосознания.

Но здесь вся конструкция опрокидывается: основой самоубийства была бессубстанциальность всего. Но акт свободы, понятый в высочайшей ясности, в момент, когда начинается его исполнение, должен вести к сознанию субстанции. Достигнув края пропасти, существование вдруг опять подтверждается как пространство непрерывного опыта. Тогда ему приходится сказать: поскольку я решился, я останавливаюсь; смыслом жизни является решимость. То, что я испытал как возможность границу этого решения и не сомневался, что я могу лишить сам себя жизни, убеждает меня в существовании основы: поскольку местом экзистенции в ее действительности для нас может быть только мир, субстанция, в тот момент, в который она достигает сама себя, должна желать развернуться в мире. Итак, это построение, проведенное до конца, должно не дать самоубийству осуществиться. Если же оно все же происходит, его нельзя таким образом понять до конца. Если я продолжаю спрашивать, тогда я, с целью понимания фактического самоубийства, должен допустить запутанность в тех фактических обстоятельствах, которые привели к самоубийству. Тогда оно не будет уже безусловным действием. Или я должен покинуть путь этого построения. Тогда позитивную близость к трансцендентному Ничто как к истоку безусловности следует не понимать, а признавать. Запутанность в обстоятельствах вызывает сострадание и боль оттого, что я, может быть, упустил возможное решение. Но перед лицом трансцендентного исполнения меня охватывает содрогание; вопрос: возможно ли оно? - не оставляет покоя в упорядоченном мире.

Невозможно привести случай, который доказывает это построение. Ибо эмпирически действительно всегда только внешнее, а оно должно иметь свою основу вне себя. Так как экзистенцию можно воспринять только как возможную экзистенцию, обе конструкции - и свободы как негативности, и возможность трансцендентного исполнения в Ничто - в качестве определенного знания вводят в заблуждение. Такое обманчивое знание может быть даже опасно для тех, кто имеет другие мотивы, но не понимает себя. Попадая в тяжелые жизненные обстоятельства, такие люди могли бы, вследствие своей запутанности, схватиться за эту философию.

Свобода негативного как возможность принимает много образов: Когда человек талантлив, но собственная субстанция его бытия бедна, он может так богато переживать и испытывать, так много понимать, что сам по себе он в этом изобилии представляет для себя ничто. Собственная его многозначность для него - как кожура на кожуре вокруг неизвестного ядра. Когда он спрашивает себя о себе, ему кажется, что сам он пропадает. Он ищет себя или в беспрерывной смене впечатлений, в новых переживаниях, увлекающих его на один момент; но он не способен никого удержать, так как все исчезает у него, будучи столь же запутанным, как собственное бытие его Я, или в негативных актах. В этом случае он хочет обрести себя посредством отказа, в аскетизме, в формальном соблюдении законов, данных или установленных самостоятельно, и в этом не участвует ничего, кроме его сознания собственного бытия в отрицании. Как последний акт и вершина этого отрицания становится понятным самоубийство, в котором он хочет сделать свою субстанцию, наконец, совсем определенной. В этот момент перемена кажется близкой. Поэтому совершившееся самоубийство снова должно получить свою безусловность от какого-то другого источника. Повороту к жизни препятствует отданность несообщаемой трансценденции.

В другой конструкции самоубийство становится возможно, например, когда постоянный груз будничных обязательств выносится без непрерывного чувства внутреннего принятия, в котором они не кажутся ни ничтожными, ни существенными, а являются заботами разработанного и устроенного будничного распорядка. Такому существованию противится неясная мысль о более подлинной жизни, возникают бесполезные мучения. Вместо того, чтобы расти в историчности непрерывных действий, самосознание только уничтожается. Человек чувствует себя ненужным, чувствует, что он только мешает другим, что он бессмысленно страдает. Вероятно, его охватывает страстный порыв, в который он бросает свою жизнь, а в пустоте, которая была у него до сих пор, он видит только упадок. Совершить отказ он хочет не в нищете, а в избытке: жизнь должна быть или богатой, изначальной, или никакой. После дней подготовки, проведенных в веселье, он счастливый уходит из существования без единого слова - напоследок только сказав об удивительном покое, который снизошел на него. Кажется, что это несчастный случай, но это не так. Это было бы самоубийство в упоении и ясном сознании, совершенное осмотрительно; при таком действии не нарушается единство с собой и своим транцендентным Ничто, но прекращается всякая коммуникация в мире; такое самоубийство никому не оставляет знака. Как весной - когда происходит наибольшее количество самоубийств - природа непрерывно создает и разрушает, так и здесь, разрушение всего и утверждение жизни находятся в гармонии.

Кажется, что тот, кто совершает самоубийство, подтверждает в нашем представлении выражение изначального неверия. Так это выглядит и когда он не определяет в абсолютном сознании свое Я, и когда в пограничных ситуациях он объявляет недействительным все свое существование, и когда свою единственную свободу он видит в чистом отрицании существования, и когда он в жизненном изобилии понимает как единственную жизненную правду смерть. Возразить на то, что думает и затем осуществляет самоубийца на основании неизбежных фактов, невозможно. Наоборот, если следовать таким мыслям, самоубийство становится в высшей степени понятным концом. Ведь поворот к жизни, наступающий в мгновение готовности из-за вытекающего тогда из него сознания субстанции, сам по себе не имеет никакой логической обязательности (Stringenz), а как мысль является только выражением возможности веры.

Вопрос: почему самоубийство? - ведет к вопросу:



3. Почему мы живем?

Прежде всего из-за очевидного влечения к жизни. Даже если мы предположили, что вся трансценденция нас покинула, что объективно все сделалось бессмысленным, мы живем нашей витальностью, может быть, презирая сами себя, день за днем пребывая в тяжелой неясности. Поскольку фактически мы проводим большие периоды нашей жизни именно в таком витальном существовании, мы испытываем почтение к тому, кто совершает самоубийство, поскольку он из своей свободы побеждает абсолютность витального существования. Испытывая из-за нашей витальности ужас перед самоубийством, мы обычно говорим: таким мыслям и душевным движениям следовать опасно, нужно придерживаться здорового и нормального. Но пытаться прогнать от себя эти мысли означает только скрывать их, избегая того, чтобы поставить под вопрос саму эту слепую витальность. Мы охотно избежали бы любых пограничных ситуаций, но, передав жизнь витальности, которая в один прекрасный день нас покинет, мы не достигнем успокоения.

В ином случае, мы живем не только витальным образом, но и экзистируя. Наше существование имеет свой символический характер через самоудостоверенность актов нашей свободы. Нас держит в жизни не какой-то определенный мирской смысл как последняя цель, а присутствие трансценденции в наполняющих нас жизненных целях. Эта воля к жизни - концентрация на чем-то действительном. Бесконечность возможного и абсолютные масштабы общего характера привели бы к отрицанию существования, если бы они уничтожили сознание историчности. Если в серьезной ситуации кризиса, стоя лицом к лицу с возможностью самоубийства, понимать жизнь не только витально, но и как экзистирование, тогда этот жизненный выбор - это одновременно ограничение в самом себе. Поскольку это ограничение означает исключение возможностей, отрицание, вместо того, чтобы распространяться на существование, принимается в существование. Отказывать себе в чем-то, соглашаться с отсутствием возможностей, терпеть крушения, переносить мгновения сокрушительных пограничных ситуаций - все это позволяет существованию стать другим. Оно теряет абсолютность, которая основана на витальности. Если бы все ограничивалось только миром, тогда экзистенциально оставалось бы только самоубийство. Только символический характер существования позволяет, не обманываясь гармонией, сказать: "Жизнь хороша, какая бы она ни была". Хотя по-настоящему эти слова могут быть верными только относительно прошлого, их возможности достаточно, чтобы избрать жизнь.

На вопрос: почему мы живем? - в конце концов следует ответить: решение жить - это сущностное отрицание решения совершить самоубийство. В то время как самоубийство, как активное действие, относится ко всей жизни, всякая активность в жизни является частным, продолжение жизни в свете возможности самоубийства - это прекращение. Поскольку я не сам дал себе жизнь, я решаю позволить быть тому, что есть. Есть действие, которым я отнимаю у себя жизнь, но ему не соответствует никакого общего действия, в котором я давал бы себе жизнь. Поэтому существует особенный страх перед самоубийством, которое проникает через ту границу, через которую не проникает никакое знание.



4. Невыносимость жизни.

Утверждение, что жизнь хороша, не абсолютно справедливо, иначе самоубийство тоже надо считать хорошим. В некоторых ситуациях и при некоторых витальных изменениях жизнь может сделаться для экзистенции невыносимой. В этих условиях самоубийство может стать безусловным действием, направленное не на существование вообще в абсолютном смысле слова, но в особых обстоятельствах - на личную судьбу. Возможна следующая конструкция:

В полной потерянности, в сознании ничто добровольная гибель представляется одинокому человеку возвращением к себе самому. Мысль покончить с собой будет утешительна для измученного, беспомощного больного или старика, брошенного в нищете, для того, кому угрожает падение уровня существования. Тогда смерть кажется избавлением. Когда совпадают неизлечимое заболевание, потеря средств к жизни и полная изоляция в мире, собственное существование - не вообще, а только то, которое осталось, - может отрицаться с совершеннейшей ясностью, без всякого нигилизма. Это граница, за которой существование уже не может быть обязанностью: когда более невозможен процесс самостановления, физическая боль и требования мира становятся настолько уничтожающими, что я не могу более оставаться тем, кто я есть; если, хотя мужество и не исчерпано, но физические возможности убывают вместе с силой, и когда нет никого на свете, кто, любя меня, удерживал бы мое существование. Глубочайшему страданию можно положить конец, хотя - и потому что - готовность и к жизни и к коммуникации остаются величайшими.

Совершенно одинокий человек, которому его близкие еще и дают понять, что они живут в другом мире, человек, у которого нет больше возможности создать что-либо, который больше не может вернуть уходящую чистоту самосознания, который чувствует, что он опускается, - если он без своеволия, спокойно и обдуманно, приведя свои дела в порядок, прекращает жизнь - наверное, совершает это, как будто приносит себя в жертву; самоубийство становится последней свободой в жизни. Он верит, что чистота и вера будут спасены, он не нанесет раны ни одному любящему человеку, не прервет никакую коммуникацию, не совершит предательства. Он стоит у границы, где наступает невозможность ничего сделать, и никто ничего не теряет.

Опять же, эта конструкция самоубийства в непереносимой ситуации не означает особого благоразумия. Тем не менее на ее основе впервые становится возможно в самом глубоком горе вынести жизнь. Оно следует из неизвестности, из которой жизнь - и тот опыт, который в любом случае еще возможен - заставляет вспыхнуть трансценденцию.



Глостер: …И сносить я горе буду,

Пока само не крикнет мне: "Довольно!".

Тогда умру. … О всеблагие боги, жизнь примите;

Не дайте скверной мысли вновь склонить

к досрочной смерти.

Эдгар: Должен каждый

Терпеть, являясь в мир и удаляясь:

На все - свой срок.



5. Стечение обстоятельств.

Наконец надо сконструировать возможность самоубийства, которая не вытекает как безусловное действие из пограничной ситуации, а происходит из-за стечения обстоятельств. Это бессмысленный побег, в котором выплескиваются аффекты упрямства, страха, мести жизни. Он исходит из конечных мотивов, не сопровождается экзистенциальным сознанием, не ведет к ясности. Таковы ситуации денежного крушения, или когда становится явным какое-то преступление, когда нанесли обиду, на которую невозможно ответить, а иногда даже от обиды на пустяки. Самоубийство становится психологически понятно при таких условиях, которые не позволяют самосознанию ни прояснить, ни разрешить их; на самом деле человек не понимает, что он делает. Психологическое понимание здесь одновременно означает суждение, так как видит, каковы обстоятельства.

Примеры: Самоубийство - это соблазн в ситуации отчаяния, при сознании ничтожности, при ненависти к себе самому и другим. Как при физических травмах бывает стихийная ярость, так бывает стихийное желание сделать назло, когда другая сторона отклоняет требования. Тогда из гордости, вместо того, чтобы делать упреки другому, начинают преувеличенно искать всю вину в себе, и, запутавшись, идут путем разрыва коммуникации. Но тогда угрожает опасность погубить себя самоубийством в не-экзистенциальном состоянии, принять решение, которое можно было принять в состоянии существования. Или: вокруг говорят о самоубийстве, так появляется мысль, что оно возможно. Эту возможность разыгрывают как угрозу, как защиту от чувства своей ничтожности. Ведутся приготовления. Но они еще не обязательны. Ситуация развивается так, что в конце концов начинает казаться: пути назад больше нет; обычно воля покончить с собой уже совсем не настоящая, и самоубийство совершают от отчаяния, из стыда и неопределенного ощущения неизбежности.



6. Экзистенциальное отношение к самоубийству, помощь и оценка.

Когда кажется, что кто-то находится в опасности совершить самоубийство, спасение его возможно следующими способами: При психозах единственное средство - это стеречь его, пока опасность не пройдет. При понятных конечных жизненных обстоятельствах задача состоит в том, чтобы разрешить эти обстоятельства. Если ошибочно предполагается неизлечимая болезнь или другая угроза, способ отсрочки - попытаться убедить, что есть возможности более благоприятного исхода. Эти виды помощи подразумевают, что самоубийство - это действие, обусловленное или каузальными, или понятными причинами. Но если действие безусловное, помощь невозможна; решимость, которая сильнее любого аффекта и как таковая уже переходит границы существования, происходит из совершенного безмолвия.

При неясности осознания бытия помощь приведет к тому, что ясность пограничной ситуации и подлинность жизни будет больше, но это опасный путь. Пробуждая, он ведет к освобождению от конечных обстоятельств, но он опасен тем, что может привести к ясности также и безусловную волю к Ничто. Если недоступная пониманию безусловность как возможность абсолютного отрицания сделается действительной, тогда, по-видимому, никакого спасения нет. Безусловный самоубийца ни с кем не говорит; свой конец от тех, кто остается жить, он совершенно скрывает. Он находится в абсолютном одиночестве, в котором никто помочь не может.

В пограничных ситуациях все действия по своему смыслу касаются Я столь прямо, что в решении не может участвовать никто другой, за исключением случая, когда совершают самоубийство двое, находясь одной и той же пограничной ситуации и в коммуникации, как в случае двойного самоубийства влюбленных. Ни спасти от безусловного, ни уговорить на него никого нельзя. Когда действие безусловно, невозможно спросить, надо ли это делать. Посредством сознательных обсуждений вообще вся безусловность уничтожается.

Абсолютному одиночеству нельзя помочь: безусловное отрицание, как исток самоубийства, предполагает изоляцию; спасение возможно только тогда, когда коммуникация удается. Если тот, кто планирует самоубийство, говорит об этом - это уже поиск, если это выражение любви к тому, кто имеет на него право. Если человек открывает тайну, это шанс. Поэтому все зависит от того, отвечает ли тому, кто стоит в пограничной ситуации, некая экзистенция. Ее ответ надо расслышать так же глубоко в душе, как до того было сознание: я и существование не имеют ценности. Ничто не зависит ни от каких сколь угодно убедительных аргументов. Не играют никакой роли дружба и уговоры, но только любовь - такая, которой нет преград, которая не строит планов, хотя она всегда безусловно ведет к рациональной ясности. Кажется, что такая любовь несет величайшее освобождение, дарит прозорливость, позволяет все и требует всего. Но восторженная любовь возможна не ко всякому, не ко всем близким. Ей нельзя распоряжаться произвольно. Это не человеколюбие священников и невропатологов, не мудрость философов, а такая любовь, которая бывает всегда только один раз, которой человек отдает всю свою экзистенцию, не оставляет в запасе никаких резервов, не держит на расстоянии от нее никаких задних мыслей. Поэтому только тот, кто так любит, может вступить в пограничную ситуацию вместе с возлюбленным. Помочь можно, только любя, эту помощь нельзя повторить, ее нельзя имитировать, нельзя сформулировать ее правила.

Если тот, кто может покончить с собой, говорит о самоубийстве, возможно, он ищет помощь. Не следует это смешивать с другим случаем, хотя объективно их различить нельзя: когда говорят о намерении покончить с собой, чтобы воздействовать таким образом на других и увеличить собственную значимость. Когда говорят о безусловных действиях как о намеренных, они лишаются своей безусловности. Они становятся предметом обсуждения за и против, становятся средством для чего-то другого. Говоря о безусловной позиции, я не могу сказать: я покончу с собой. Эти слова не истинны, как вообще любое распространение суждений на "всё", например: "Все обман", "Я во всем только заблуждался", "Мне все равно". Обманывая других, я точно так же обманываю себя, как и те, кто так говорит. Из обусловленных аффектов в них высказывается безусловное; высказывание напрасно, поскольку неисполнимо. Так как при такой связи фактическое самоубийство только увеличивает самообман, более оно не является безусловным действием, а обусловлено неясными обстоятельствами. Действительное совершенное действие само по себе еще не экзистенциально. Душевные движения, такие как отчаяние и ненависть, ослепляют. Несмотря на это, слова о самоубийстве могут быть неясным выражением определенной правды, то есть инстинктивной надеждой найти таким образом помощь и вернуться к самому себе. Но понимающая психология должна ограничить свои притязания. Что в каждом отдельном человеке истинно, видит только тот, кто его любит.

Как только человек покончил с собой, все сразу меняется. Правда, возможная экзистенция перед тем, кто совершил самоубийство, трепещет: перед отсутствием надежды, перед разрывом всякой коммуникации, перед одиночеством. То, что было возможно только как граница, здесь уже действительно. Но внимания требует не только суверенное самовластие свободы. Разрушающаяся трансценденция сама связывает с самоубийцей того, кто его любит, над всей бездной безнадежности, которую он выразил уничтожением себя. В его поступке через безусловное отрицание еще говорит бытие. Если все обвинения против самоубийцы-нигилиста казались правильны, своим действием и своей экзистенцией он словно доказывает противоположное.

Напротив, суждение по отношению к мертвому выносятся поспешно. Его называют трусом и этим защищают самих себя, скрывая от себя пропасть. Так никакого пути к нему быть не может.

Когда говорят, что он грешит против Бога, нужно ответить: это - дело каждого человека и его Бога, мы не судьи.

Когда говорят, что он нарушил обязательства перед живыми, нужно ответить: это касается только тех, кого это затронуло. Самоубийство, конечно, означает обрыв коммуникации. Настоящая коммуникация возможна только в той мере, в какой я доверяю другому, что он меня не бросит. Если он угрожает самоубийством, тогда он этим ограничивает коммуникацию, низводя ее до условной, то есть абсолютно разрушает ее возможность. Тогда самоубийство становится огромным обманом другого человека, с которым подлинной была только солидарная жизнь в коммуникации двух тесно связанных судеб; я согласен быть с другим и вступить с ним в коммуникацию и словно убегаю; при настоящей коммуникации самоубийство - это как предательство. И несмотря ни на что: если у тех, кто пострадал, есть чувство измены, если они чувствуют себя брошенными, они должны спросить себя, какова доля их вины в том, что была потеряна коммуникация и был недостаток любви. Но если они любят, может быть, они заглянули в бездну трансценденции, в несообщаемости которой прекращаются любые суждения.

Наконец, когда говорят, что самоубийца нарушает долг перед самим собой, который велит ему реализовать себя в существовании, то снова следует ответить: это тайна каждого человека наедине с самим собой, как и в каком смысле он в действительности "есть".

Общий ответ на вопрос: можно ли кончать с собой, небезразличен только для случая, когда самоубийство вызвано запутанными жизненными обстоятельствами. Когда в этих обстоятельствах человек не знает, что он собственно делает, то проклятие самоубийства его испугает, но еще больше запутает прославление самоубийства и перспектива посмертной славы. Но для того, который совершает свой поступок в полном одиночестве, в безусловной негативной свободе, такой ответ будет совершенно безразличен.

История самоубийств и их оценок демонстрирует страсть обсуждать "за" и "против". Как осуждение самоубийства, так и восторг в отношение него характеризуют экзистенцию того, кто судит. Самоубийство может быть актом высочайшей открытости себя (Aufsichselbststehens). Где в мире есть воля к господству над другими, самоубийство - это действие, которым человек может прекратить это господство. Это единственное оружие, которое остается побежденному, чтобы одержать верх над победителем, как Катон над Цезарем. Поэтому самоубийство осуждает тот, господство которого исходит из глубины души. Кто господствует над людьми тем, что они видят в нем духовную поддержку и помощь, тот потеряет господство, когда отдельный человек в своей собственной свободе не нуждается ни в ком.

Самоубийство может быть обвинением и вызовом превосходящей силе, выходом из уничтожающей ситуации, выражением решимости и самостоятельности. Поэтому там, где ценится сознание ответственности перед собой, философы не только позволяют, но в определенных случаях прославляют самоубийство. Нельзя отрицать: человек, который в ясном сознании лишает себя жизни, совершенно независим, совершенно устойчив в себе самом. Противясь любому мировому существованию, поскольку оно хочет утвердить себя абсолютным или выдать себя за дарителя абсолютного, он ослабляет победу своего врага. Но экзистенциально мы от этого содрогаемся.


Отрывок из книги:
К.Ясперс. "Философия". (Гейдельберг. 1-е издание: 1931. Перевод по: 2-е издание. 1948). С.552-564.

Перевод Елены Косиловой.

(с) http://kosilova.textdriven.com/HomePage