Россия: “Время Лемминга”

Живут на свете такие интересные существа — лемминги. Эти маленькие грызуны из подсемейства полевок в некоторые годы размножаются в огромных количествах и предпринимают далекие миграции. Конечная цель этих миграций — самоубийство. Безобидные маленькие существа, служащие пищей для многих хищников, во время своего исхода за смертью сметают на своем пути все живое, чтобы с маниакальным упорством добраться до норвежских фиордов и огромными многомиллионными потоками обрушиться со скал в ледяные воды океана.

Талантливый русский писатель Александр Громов, творящий в жанре социальной фантастики, опубликовал три года назад роман “Год Лемминга”. Проблемный узел, вокруг которого завязывается вся ткань фантастического повествования — неожиданный рост в геометрической прогрессии числа самоубийств по всей Земле, Непонятен принцип “отбора” самоубийц: добровольно расстаются с жизнью и бомжи и преуспевающие бизнесмены, мужчины и женщины, причем без видимых причин. Отгадка оказалась простой и, в соответствии с жанром романа, сугубо фантастической: накладывали на себя руки морально нечистые люди — от явных мерзавцев вплоть до безобидных бездельников-паразитов. Род людской в силу неведомого механизма самоочищался от человеческого балласта.

Россия вот уже десять лет переживает “время Лемминга”, но, в отличие от фантастического сюжета, в российской реальности от самоубийств гибнут отнюдь не мерзавцы, а скорее наоборот. По числу погибших “не своей смертью” самоубийцы в России стоят на первом месте, двукратно превышая по численности погибших от умышленных убийств. А ведь по числу умышленных убийств в расчете на 100 тысяч человек Россия превосходит США в 3,2 раза и стоит на втором месте в мире после Южно-Африканской Республики.

Еще в конце прошлого века крупнейший социолог с мировым именем Эмиль Дюркгейм заметил, что “самоубийство по существу своему — чисто мужское явление”. Выполнению мужской роли (кормилец семьи, защитник) присущ высокий уровень стрессов. Стрессы по-разному влияют на уровень самоубийств мужчин и женщин. “Гибкая” женщина “гнется” под тяжестью невзгод, но “не ломается” (то есть адаптируется к ним). Мужчина же либо не гнется, либо ломается. Одни исследователи винят мужчин за “конститутивную слабость” сильного пола, другие считают, что в определенных ситуациях мужская гордость заставляет мужчину, как говорят, “сойти красиво”, а не приспосабливаться (адаптироваться) к унизительной ситуации. Моральная оценка самоубийства вообще крайне затруднена: в христианской культуре это грех, у философов-стоиков — добродетель. То же — и в японской национальной культуре, подарившей миру слова “харакири” и “камикадзе”. В православной Руси останки самоубийц хоронили отдельно, в нехороших, “нечистых” местах. Одно из таких мест в Москве, полностью оправдавшее сказанное, так и именуется — Останкино. В дореволюционной России самоубийства были редким явлением — всего 3 суицида на 100 000 человек. В деревнях они встречались еще реже, чем в городах. Дело не только в том, что они осуждались православием, но и в том, что тогдашняя Россия была типичным традиционным обществом (85% сельского населения), а самоубийство — явление современное, порожденное культурой большого города.

Годы Общее число На 100 000 Индекс сверхсуи-

1990 39 150 26,4 3,48

1991 40 143 26,9 3,65

1992 46 125 31,0 4,05

1993 56 136 38,1 4,55

1994 61 886 42,1 4,89

В абсолютных цифрах росло число и женщин-самоубийц, но основной прирост, как явствует из индекса сверхсуицидальности, давали самоубийцы-мужчины. Если же брать только трудоспособный возраст, то здесь соответствующий индекс к середине 90-х превысил 7. Как пишет социолог Ирина Орлова, “возрастная структура смертности от суицидов совпадает с аналогичной структурой общей смертности и еще раз подтверждает, что наиболее серьезным симптомом социального нездоровья России в 90-е годы является сверхсмертность мужчин трудоспособного возраста” (“Социс”, № 8/98, с. 72).

Минимальный уровень суицида в России падает на 1986 год — 33 261 чел. (23,1 на 100 000). Это — прямой результат борьбы с алкоголизмом, но результат сугубо временный. Затем кривая смертности сначала очень медленно, а затем набирая ускорение, поползла вверх, достигнув в 1991 г. числа самоубийц в 40 143 (26,9 на 100 000). Это был последний год, в котором среди причин суицида преобладали личные мотивы.

Ситуация резко изменилась в 1992 г. С этого года начали доминировать социальные причины самоубийств: потеря работы, девальвация профессии, малый заработок. ВЦИОМ предупредил, ссылаясь на многие исследования в разных частях мира: “Среднее падение личного дохода на 10 % влечет среди затронутого населения рост общей смертности на 1% и рост числа самоубийств на 3,7%. Ощущение падения благосостояния является одним из наиболее мощных социальных стрессов, который по силе и системности воздействия превосходит стрессы, возникающие во время стихийных бедствий” (“Наш современник”, № 1, 1997, с. 250—251). Затяжные задержки зарплаты резко усугубили ситуацию. “Ты довел меня до края, оставив без зарплаты на год...” — одна из типичных предсмертных записок в адрес директора завода. Новым стрессовым фактором явился каждодневный страх, поселившийся в домах россиян. Очевидно, наиболее “суицидоопасен” не столько низкий, но стабильный социальный статус, сколько его резкое падение, утрата положения, занимаемого в обществе. Массовые нарушения прав человека всевластной бюрократией, с беспредельной жестокостью и хамством относящейся к посетителям-“просителям”, ломающей одним росчерком пера (или отсутствием оного) судьбы зависимых от бюрократии людей. Адовы муки хождения по замкнутому бюрократическому кругу — с повседневными унижениями, волокитой, общей неопределенностью, выколачиванием взяток и т. д. и т. п. позволяют считать бюрократию (наряду с директоратом, ворующим рабочие зарплаты) главным социальным виновником невиданного роста самоубийств в России.

Еще в 1893 г. Эмиль Дюркгейм в своей книге “Самоубийство” вводит в научный оборот термин “аномия”. Аномия (греч. “номос” — норма, закон, “а” — отрицательная частица) — буквально “безнормативность” — такое состояние общества, когда порушены моральные нормы, девальвированы этические ценности, короче говоря, сломан морально-этический “скелет” человеческого поведения. Нет точки отсчета добра и зла, все моральные категории размыты и относительны, торжествует цинизм. Отсюда — разрыв социальных связей, атомизация индивидов, чувство одиночества, пустоты, утеря смысла жизни и, как результат, — самоубийство.

Еще одна причина самоубийств — телевидение, нагнетающее состояние безысходности, безнадеги. Методику такого телевизионного воздействия образно показал Александр Проханов: “Трупы с атомохода “Курск”. Гробы крупным планом. Лица вдов, сирот. Слезы. Панорама гробов. Медленно ведем телекамерой. Так, хорошо. Слеза крупным планом. Еще крупнее. Вот так, хорошо. Теперь — трупы с Ил-18. Пепел, обломки самолета и трупы. Вот эту оторванную ногу, пожалуйста. Если можно, обожженную руку ребенка. Слезы родных. Крупным планом, еще крупнее. Так, хорошо...

Страна должна видеть свои трупы. Каждый ребенок должен знать, что мама и папа когда-нибудь станут трупами. Каждая мать пусть представит своего малыша в гробу. Культ смерти. Ни слова о служении Отечеству. Ни слова о мистическом подвиге 6-й роты ВДВ в Аргунском ущелье. Ни слова о великом подвижничестве героев-подводников. Некрофилы кладут Россию в огромный струганый гроб. Снимают взахлеб.

Сколько их скопилось, желающих нам смерти. Сколько толкающих нас в смерть” (“Завтра”, № 44, 2000).

А пока акты самоубийства приобретают все более протестный характер. Все чаще происходят публичные самосожжения, после которых остаются плакаты, тексты которых недвусмысленно восстают против нынешних российских порядков. И опять же вопрос: принимая мученическую смерть, к кому вы обращаетесь с протестом, к чьей совести взываете? К нелюдям вы взываете, у которых совесть и жалость давно атрофированы. Единственное чувство, на которое у этой человеческой мрази можно надавить — это чувство страха за собственную драгоценную шкуру, А самосожжениями их не проймешь!

Воля к сопротивлению потеряна, повсюду обреченность, апатия, “скорбное бесчувствие”... В период алкогольной сверхсмертности 1992—1996 годов, в процессе “естественного отбора” вымерли те, кто был носителем генов алкогольной зависимости. Выживали устойчивые.

В прессе началось радостное оживление: смертность чуть-чуть сократилась (за счет “неестественных причин”), рождаемость чуть-чуть повысилась, здоровье населения чуть-чуть улучшилось. То ли еще будет...

А потом был август 98-го со всеми прелестями его. И был небольшой временной лаг после этого августа. А потом кривая самоубийств задралась вверх чуть ли не вертикально: если в “благополучный” преддефолтный 1997 г. уровень смертности составил 39,5 на 100 000, то в 1999-м эта цифра подскочила до 65,66 на 100 000, а общее число самоубийств составило 97 276 человек. Скачок чуть ли не в 2 раза! На этот раз сводили счеты с жизнью “новые русские” из лопнувших банков, “средний класс”, “продвинутые”, “крутые”. “Если сравнить пepвыe три меcяцa этого 1999-го года с тем же периодом прошлого, то можно констатировать: в Москве число суицидальных попыток возросло в 2,5 раза” (“АиФ”, № 20/99, с. 14). Но плохо пришлось всем. Просто “крутым” было высоко падать...

Всего за период с 1986-го по 1999 год включительно абсолютная ежегодная численность самоубийц в России возросла в 2,92 раза, а их удельный вес (на 100 000) — в 2,84.

Лишь 25% самоубийств совершено психически больными. 50% самоубийц относились к “размытой” группе пограничных нервно-психических расстройств, 25% были абсолютно психически здоровы. Мысль о самоубийстве — это нередко крайняя, парадоксальная реакция душевно здорового человека на невероятно трудную жизненную ситуацию. Такие состояния суицидологи называют “реакцией отрицательного баланса”, когда человек, взвесив все “за” и “против”, приходит к выводу, что единственный выход — уйти.

“Среди способов завершенных суицидов наиболее часто встречаются; самоповешение — 81,9%, отравление — 9,5, самострел — 2,9, падение с высоты — 1,9, утопление — 0,9%. Самыми частыми способами неудавшейся суицидальной попытки являются отравления — 72” (“Известия”, 28.7.2000). Все чаще встречается “экзотика”: самосожжения, харакири. Еще один способ изуверского самоубийства, когда смерть наступает в невыносимых муках, — отравление уксусной эссенцией. Если успеют спасти, то велика вероятность остаться инвалидом на всю жизнь.

Раньше женщинам было небезразлично, как они будут выглядеть в гробу. Поэтому раньше женщины-самоубийцы чаще всего травились — снотворными таблетками или бытовыми ядохимикатами. Сейчас они просто выбрасываются из окон...

Если с распределением самоубийц по половому признаку все ясно с самого начала нашего скорбного повествования, то осталось рассказать еще о группах возрастных, профессиональных, территориальных.

В 90-е годы в возрастной структуре самоубийц произошел сдвиг. Если в начале века необычайно высок был уровень самоубийств молодежи, то к 1990 г. число суицидов увеличивалось практически пропорционально возрасту, и максимум приходился на самую старшую группу (свыше 70 лет). После 1991 года все большее число самоубийств приходится на мужчин цветущего, работоспособного возраста в 30—59 лет. Среди этой группы можно выделить подгруппу в возрастном интервале 40—50 лет, когда люди стоят в первых рядах кандидатов на увольнение при сокращении штатов.

Предварительные данные за 2000 год говорят о тенденции к “омоложению” суицида. Мне не удалось найти статистику по детским самоубийствам (дети обычно “проходят” по категории тех, кто моложе 20 лет и в особую группу не выделяются). “Мегаполис-экспресс” (№ 35/93, с. 7) мимоходом отмечает: “Настораживает и то, что самоубийцами в России все чаще становятся совсем маленькие дети в возрасте от 5 до 9 лет”, но никакой статистики газета не приводит.

Что касается пенсионеров, то у женщин самоубийцы этого возраста составляют почти половину, а у мужчин лишь каждый пятый кончает с собой в пенсионном возрасте. Возможно, потому, что слишком мало мужчин доживает ныне до этого возраста. По социально-профессиональному положению наиболее высок в этой группе был удельный вес высококвалифицированных рабочих, мастеров “золотые руки”.

Во всем мире самоубийства в деревнях встречаются реже, чем в городах, причем чем больше город, тем больший удельный вес самоубийств в нем. Мегаполисы поэтому наиболее суицидоопасны.

В России все наоборот: относительная частота суицидов на селе ныне выше, чем в городе: в 1996 г. уровень завершенных самоубийств (на 100 тысяч человек соответствующей группы населения) составлял среди горожан 35,4, среди сельского населения — 50,3, т. е. на 30% больше. Выше на селе и смертность от алкоголя. Эти данные свидетельствуют об ускоренном (по сравнению с городом) вырождении сельского населения. Следует отметить, что немалый вклад в этот процесс вносят бывшие заключенные, потерявшие городскую прописку и оседающие в деревнях с их пустующими домами, отсутствием правового контроля и старушечьим населением, неспособным оказать какое-либо противодействие носителям уголовной субкультуры. Русское село из корневой системы русской нации, питавшей ее живительными соками, превратилось в отстойник человеческих отбросов. “Корни” нации сгнили, “истоки” загажены.

Если отслеживать ситуацию по регионам, то в депрессивных регионах уровень самоубийств примерно на треть выше среднероссийского. Так, “пиковый” общероссийский уровень 1999 года — 66 суицидов на 100 тыс. жителей — давно уже превзойден в таких территориях, как Республика Алтай, Читинская область, Еврейская автономная область, Удмуртия, Бурятия, Архангельская, Кировская области, Республики Марий Эл и Башкортостан. Еще в 1994 г. уровень самоубийств в этих региoнах составил 69—85 суицидов на 100 тыс. жителей (“Социс”, № 8/98, с. 71).

Группы риска: солдаты-первогодки дают 70% всех самоубийств среди военнослужащих срочной службы. Офицеров в 1997 г. погибло вследствие суицида более 500 человек, т.е. примерно 100 случаев на 100 тыс. человек.

“Фактически же число суицидов не поддается учету, считают военные психиатры... В течение первого полугодия (1997 года. — Е. С.) рост суицидов на флоте по существующему официальному учету составил 17 процентов. Сколько же случаев остались неучтенными?” (“Известия”, 16.07.97).

Гpyпп риска много. Беженцы, например. Отношение к ним чиновников — скотское; многочисленны посредники, выуживающие у ограбленных еще в местах исхода русских последние гроши за выправление российских документов. Цены такие: получение гражданства РФ — 1250 долл. США, прописка — 1200 долл., регистрация на 6 месяцев — 150—200 долл. “Эту бесстыдную торговлю в упор не замечают МВД, УСБ, ФСБ, миграционные ведомства, правительство и вся остальная “королевская рать”, хотя ясно, что фактически на продажу открыто выставляются услуги подлых коррумпированных чиновников, отвечающих за вашу адаптацию в России... Действительно абсурд — русский человек не может свободно купить дом, прописаться, устроиться на работу в России, в то время как миллионы явных иностранцев это делают без видимых хлопот и усилий... Идет самая настоящая травля сограждан” (“Завтра”, № 44/2000). В этой же газете — письмо Нины Дубровской, беженки из Эстонии. В нем есть такие слова: “Мы, беженцы, находимся в самом худшем положении в России, но на таком положении только одни русские беженцы. Лица азиатско-кавказской национальности в России получают помощь, а мы как изгои на собственной земле. Мы без прав, без помощи — кончаем жизнь самоубийством”.

Поскольку нет реального учета русских беженцев, нет и статистики суицида среди них. О реальном числе самоубийц, еще недавно прибывших на родину предков, можно только догадываться. Но выводы из всего этого — своего рода приговор самой русской нации. Русские, похоже, утратили чувство национальной идентичности. В первую очередь это касается “коренных” русских. Но и приезжие беженцы, встретив столь “теплый” прием от своих соплеменников, начинают считать себя “другими русскими”, не имеющими ничего общего с той человеческой “популяцией”, которая встретила их “на родной земле”. Ведь весь ужас в том, что крайнюю враждебность к беженцам демонстрируют не только чиновники, но и многие аборигены в тех местах, где пытаются осесть русские мигранты. Русская нация атомизировалась, утратила чувство единства, чувство долга, подвигающее единоплеменников на взаимопомощь. Согласно терминологии Льва Гумилева, это — стадия национальной обскурации, засилья субпассионариев. Свое письмо беженка из Эстонии заканчивает так: “Я настолько нахлебалась дерьма, что готова вступить в террористическую организацию... За их издевательство я хочу мстить в двойном размере. Вот какая теперь у меня мечта”. Мечта русской женщины о мести другим русским, каковых она считает за дерьмо. — Дожили.

Вполне естественно, что русские мигранты пополняют армию бомжей. Их тоже никто не считал, но, по приблизительным прикидкам, “социальное дно” России составляет более 10% ее населения. Это тоже группа риска и тоже — никакой статистики.

Группа риска, растущая в геометрической прогрессии, — наркоманы. И опять же вместо хотя бы приблизительных знаний — одни предположения об их нынешней численности. Согласно же предположениям, их уже 12 миллионов.

Группа риска — заключенные в течение первых трех месяцев и в последние месяцы перед освобождением. Они дают 60% всех самоубийств “на зоне” (“Социс”, № 5/99, с. 82).

Статистика, цифры, коэффициенты... Бухгалтерия самоубийства русской нации. Добровольно на тот свет уходили по причинам не только материальным. Кончали с собой и люди неординарные, перед которыми не стоял вопрос о куске хлеба, но нестерпима была душевная рана, нанесенная гибелью Державы, которой они отдали свои жизни. Оказалось, напрасно...

Тимирян Зинатов оставил на стене Брестской крепости надпись “Погибаю, но не сдаюсь!” Тогда он выжил. Погиб в 1992-м. Под новый 1991 год он писал друзьям в Брест: “Некоторые дышло истории хотят повернуть по-своему. Это будет страшнее войны. Это будет смерть всем. Надо бороться, чтобы построенное не было глупцами разрушено...”

Осенью 1992 года 72-летний ветеран поехал из своего сибирского городка Усть-Кут через всю страну в город своей юности и ратной славы и там ночью пошел по шпалам навстречу бешено мчавшемуся поезду... После его гибели в гостинице, где он накануне остановился, была найдена записка: “Извините, что таким образом объявляю протест ельцинско-гайдаровскому правительству. Конечно, это не метод, но другого выбора у меня нет, чтобы бороться с теми, кто нас, ветеранов, поставил на колени. Но я хочу умереть стоя, чем жить на коленях с протянутой рукой...” (“Завтра”, № 22/96).

Не вынеся крушения своей Державы, добровольно ушла из жизни поэтесса Юлия Друнина. Вернувшись с войны, Друнина пришла в литературу со строками, сразу сделавшими ее знаменитой:

А последние строки ее последнего стихотворения звучали так:

Крупнейшие ученые-атомщики, академики Легасов и Нечай покончили жизни самоубийством. Вот что пишет о гибели Владимира Нечая один из немногих честных иностранных журналистов, живших в России, итальянец Джульетто Кьеза в своей книге “Прощай, Россия!”: “...Он покончил с собой пулей в висок в своем кабинете в Челябинске-70 в одно серое ноябрьское утро шестого года эры Ельцина.

Нечай был директором ядерного центра в Челябинске-70, бывшем секретном городе бывшего Советского Союза, где и сегодня — как бы это ни казалось абсурдным — действует полный цикл производства термоядерного оружия...

Он служил своей стране. Он был из тех, кто верит, кто не ворует, кто не думает только о своем кармане. Он ждал, что Москва выплатит его подчиненным долги, от которых зависело выживание целого города. 30 тысяч его жителей и тончайших и ужасающе опасных аппаратов, над которыми они работали. Он ждал поступления 58 миллионов долларов. Но взамен получил собственную зарплату за май: 250 000 рублей — неполные 50 долларов.

Джульетто Кьеза, этот итальянец, любящий Россию сильнее многих русских, сумел расслышать страшный подземный гул, не доходящий до сановных ушей “россиянской элиты”. Кьеза свидетельствует: на похоронах Нечая “один из присутствующих вполголоса проговорил после церемонии: “Другой на его месте выбрал бы другой способ...” ...Все поняли, какой “другой способ” имелся в виду. Боже мой! Неужели в Москве не отдают себе отчета, насколько опасно доводить до такого отчаяния людей, в чьих руках основная ответственность за ядерный арсенал страны? В России, однако, это возможно”.

* * *

Что же рекомендуют ученые-суицидологи, какие барьеры надо поставить на пути этой национальной напасти — вала самоубийств, обрекающего русских на участь леммингов?

Ответы незамысловаты: “Наличие семьи — в целом антисуицидальный фактор. Уровень самоубийств среди несемейных, одиноких, обычно выше” (“Социс”, № 5/99, с. 82).

Ведущий суицидолог нашей страны Айна Григорьевна Амбрумова на вопрос журналиста “Комсомольской правды”: “Что может спасти нас от отчаяния?” — отвечает так: “Прежде всего — духовные ценности. Ибо одна из причин отчаяния — утрата смысла жизни, потеря духовных ценностей. Религия — это мощный антисуицидальный барьер”(“Комсомольская правда”, 01.06.94).

Все в этом ответе вроде бы верно, слова все правильные. Но это — скорее путь индивидуального спасения. А суицид — болезнь социальная, т. е. общественная, стало быть, и рецепты должны быть социальными, обращенными не столько к индивиду, сколько к тяжело больному обществу.